Как искоренить сиротство

[Barbarella]

Дарья Менделеева     пятница, 16 мая 2014 года, 14.00

Директор детдома, где раздали в семьи всех детей, — о том, почему в России столько сирот
Почему не работают государственные программы? Нормально ли, когда сиротой быть выгодно и, в какой-то степени, даже почетно?


Россиротпром бьётся за сирот


За всё ответят сироты


Разрешение на интервью с любым работником системы сиротских учреждений у нас нужно заранее запрашивать в вышестоящих организациях. Но даже когда все согласования оформлены, директора детдомов стараются разговоров с журналистами избежать – так со всех сторон спокойнее. Поэтому интервью с Ириной Осиповой – редкая удача для читателя.

Бывший директор детского дома, откуда всех детей раздали в семьи, а ныне – заместитель программного директора Благотворительного детского фонда «Виктория» рассказывает об ошибках в поддержке сирот, людях, которые работают в детском доме, и о том, как поддерживают семью в других странах.

Работа, написанная на роду

Мой отец – из репрессированных. Вся его семья большей частью была расстреляна. А сам он выжил только потому, что ему на тот момент было три с половиной года. Единственный, кто выжил.

Он воспитывался в детском доме, паспорт получил только после армии, был реабилитирован в 95-м. По-видимому, это и есть корни, из-за которых я сама попала на работу в систему защиты детства.

Образование у меня педагогическое, работала учителем русского языка и литературы, но совсем чуть-чуть. Потом так получилось, что меня выбрали директором школы. Это был 86-й год, и я была самым молодым директором в Приморском крае; мне было всего двадцать пять лет.

Выбрали, собственно говоря, не потому, что самая умная, а потому, что самая молодая – не будет мешать; с этой точки зрения, мне кажется. А потом, что называется, заматерела, так и осталась. У меня в характере постоянно придумывать что-то новое, и это потом проявлялось везде.

Я отработала директором школы больше десяти лет. У меня была одна из лучших школ, и я была одним из четырех директоров в Приморском крае, которым дали в числе первых высшую директорскую категорию.

Потом наступили девяностые годы; с директорством я закончила в 1997, началась история с сиротством.

Я попала в общественную организацию, которая занималась выборами и всякими подобными проектами. Мне всегда были интересны какие-то социальные программы, и я создала собственный фонд «Данко» помощи семье и детям.

На тот момент мне казалось, что я занимаюсь благотворительностью. Я раздавала деньги, писала разные программы, получала под это очень хорошие гранты.

В 2000-м году у меня была первая в Приморском крае служба по сопровождению семьи; когда я занялась патронатом, у нас об этой форме устройства детей вообще мало кто знал. Тогда мы первыми на Дальнем Востоке сделали организацию, которая готовила семьи к принятию детей на воспитание, сами придумывали разные программы поддержки.

Сначала многие думали: «Тетка-то больная какая-то, Бог ее знает, кто она такая». Потом посмотрели: деньги вроде не присваивает, плохого ничего не делает.

Из подготовки у меня было педагогическое образование и ещё – убеждения, что ребенку лучше в семье, какой бы она ни была. Когда я занималась устройством маленьких детей-сирот в российские семьи, мне казалось, что это неправильно, что маленькие дети – уже сироты, что от них отказались собственные матери.

Потом ещё ездила на разные суды, выступала там при усыновлении на стороне семьи. Фонд «Данко» работал в шести городах и четырех районах Приморья.

Потом, работая дальше, я поняла, что устраивать детей-сирот в семьи – это не профилактика сиротства. Нужно сделать так, чтобы дети не нуждались в устройстве в чужие семьи.

Это был 2001-й год. Я написала программу по реабилитации кровной семьи. Меня тогда никто не понимал, все считали, что я занимаюсь какой-то преступной деятельностью, что детей нужно забирать и отдавать куда-то в приюты, детские дома – тогда было такое время.

Тем не менее, я работала с местным телевидением, дважды в месяц выходила программа «Поговорим…», где часто размещались наши социальные ролики и программы. Это давало приток кандидатов в приемные родители: они приходили в школу, и мы их готовили в течение двух-трех месяцев.

Потом, после того, как служба помогала семьям найти детей, сопровождали эти семьи. Детей брошенных было такое огромное количество, все приюты были настолько перенаселены, что этих детей нечем было кормить, не во что одевать, – такой был поток.

Поэтому мы свободно входили в дома ребенка, детские дома и подбирали для конкретных ребятишек семьи, которые им подходили. Работали с органами власти, с органами опеки и попечительства.



Сироты: дети свободы

Это было тяжелое время, когда развалилась огромная империя. Когда перестали действовать многие законы, когда открылись границы. Самое страшное, что произошло – этот вал всякой разной информации, вседозволенность, свобода, от которой все ошалели, одурели и просто не знали, что с ней делать. Свобода слова – и полились реки грязи, иностранных гадостей.

Потом, когда я стала директором детского дома, то проводила исследование – благо у меня была возможность пролистать архив. Я посмотрела, откуда были наши, детдомовские, дети.

Их родителям было по шестнадцать-семнадцать лет в перестройку, в этот развал, в этом хаосе. Когда исчезли все ценности, когда родители перестали быть для своих детей какой-то путеводной звездой. Когда мы, родители, перестали вообще понимать, что происходит, и со своими высшими образованиями оказались на рынках, абсолютно невостребованные.

И вот тогда все наши педагогические потуги – что надо учиться, хорошо себя вести и так далее – стали несостоятельными. И появилось поколение «манкуртов», со сбитой программой, которое потом стало поставлять нам социальных сирот.

Социальное сиротство, впрочем, было всегда, просто у него были разные лики. Если XVII-XIX век, это были «байстрюки», «зазорные младенцы» – детишки, которых приживали крепостные крестьянки от барских сынков, то в ХХ веке тоже было много социальных сирот.

Никто о них не говорит, но они были. Это были дети репрессированных – сироты при живых родителях. Тогда государство принуждало детей отказываться от родителей и наоборот. Они меняли фамилии, пытались изменить семейную историю – это вынужденное социальное сиротство.

Многие из этих детей выживали только потому, что были сильные корни, дети помнили о семейных ценностях, традициях и долгие годы хранили эту память. Мы могли не знать, кто наши предки, кто родители, но какой-то духовный стержень, генетическая программа была.

У нас много говорят о педагогической системе Макаренко, но, во-первых, это все равно некий собирательный образ. Во-вторых, это была, в первую очередь, трудовая реабилитация. Главное, что он делал – учил беспризорников работать и получать удовольствие от того, что они делают. Это основное, а у нас все совсем наоборот.

Именно эта мысль в своё время привела меня к тому, что учреждения для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей – это не панацея.



Сиротство – в головах

В 90-е был огромный спрос на создание всяких учреждений. Приюты, социально-реабилитационные центры, детские дома. До 1980-го года в Приморье было восемь детских домов – потом их стало семьдесят. По России – все то же самое, единый процесс.

Говорилось о том, что теперь нужно создавать условия, чтобы дети жили в детских домах, как в семье. А в итоге произошло то, что дети, выходя из детских домов, сиротами и остаются. Они психологически остаются сиротами, вот в чем беда.

Можно очень по-разному понимать термин «социализация». У нас, например, нередко считают, что это – закрытие детских домов. Но одного этого внешнего действия мало.

Потому что дети могут жить в стационарах, в приемных семьях, но сиротство у них из головы все равно не уходит. Независимо от того, где они жили, синдром сиротства остается и в 18 лет, и в 23 года. «Бедные, несчастные, все им должны, все им обязаны», – и в итоге они так и не социализируются. В этом самая большая проблема!

У нас же в детских домах ситуация такая: мы за детей принимаем решения: где учиться, в чем ходить и так далее. Сейчас, конечно, больше свободы – просто больше возможности одевать, обувать, но проблема стала другой – у них стало больше еды, одежды, но появилось социальное иждивенчество.

Социальное иждивенчество – это когда все дается и даром, когда не понимаешь, не знаешь цену этого. Когда ты в это не вложил, не то, что ни копейки, а никаких усилий.

У Макаренко было так: если не поработаешь, то не поешь. А в нынешних детских домах детей нужно обеспечить всем необходимым, чтобы они ни в чем не нуждались, чтобы они в прекрасных условиях жили – это главное! Не в том, что у них внутри, кем они себя ощущают, а чтобы был соблюден внешний антураж.

Наши детишки не умеют и не хотят мыть посуду, убирать; более того, это вообще запрещено законом!



Наказание трудом

Понимаете, до смешного! 17–18-летняя девочка – и мы не имеем права ее заставить помыть, убрать, постирать. А в результате, ребенок после выхода из детского дома должен уметь все это делать и, самое главное, – хотеть работать, учиться, растить своих детей. Но в реальности – все совсем иначе! То есть за государственный счет, за деньги нашего народа мы обеспечиваем этому же народу постоянное бремя в виде социальных сирот!

Я высчитала, сколько за полтора года Москва вкладывает в выпускника детского дома. От семнадцати с половиной до восемнадцати с половиной лет – это 5 миллионов, 320 тысяч по ценам 2010-го года.

Тогда я считала, что однокомнатная квартира стоит четыре миллиона шестьсот тысяч, сейчас уже больше. Потом идут всякие пособия и льготы. Потом деточка может встать на учет в службу занятости, получать хорошее пособие по безработице, где-то сорок тысяч. То есть, чтобы сирота не работал, государство платит ему сорок тысяч!

Даже если ребенок-сирота ещё в детдоме и устроен в какой-то колледж, но на учёбу не ходит, его невозможно лишить стипендии и невозможно отчислить. Я пробовала – не получалось, никто не хочет с этим связываться.

Ребенку восемнадцать лет, ему платится стипендия тысяча триста рублей, плюс социальные деньги, которые ему положены как сироте. Тогда это было десять тысяч, а сейчас это от двенадцати до пятнадцати. Плюс к тысяче трёмстам. То есть, у него на кармане получается четырнадцать-пятнадцать тысяч ежемесячно.

Казалось бы, самые лучшие наши человеческие побуждения – оградить ребенка ото всего, но они же из этого ребенка и делают иждивенца. Морального социального инвалида, который безбедно живет и вдруг в 23 года эта «халява, плиз» прекращается.

Давали-давали, а тут, раз: все, ты взрослый, ты должен сам работать, сам учиться, уметь при этом все это делать, хотя никто тебя этому всерьез не учил. Может, учили, показывали, рассказывали, но учиться печатать и печатать – это совершенно разные вещи.

Потом, еще беда, что в наших детских домах, когда ребенок что-то натворил, что-то не так сделал, мы наказываем его трудом!

А каким трудом можно наказать? Естественно, не построить-разобрать что-то. Помыть в коридоре полы – для девчонок наказание. Ну, убраться еще где-то. Заставить мыть туалет мы не можем, — не дай Бог, эта деточка пожалуется, это великие проблемы – с этим никто не связывается. Убрать снег на дворе – для мальчишек. Помыть полы, которые они же и затоптали. Посадить цветы весной – наказание!

И как результат: труд ассоциируется с наказанием. Эти дети должны выйти, научиться чему-то и трудиться всю жизнь! И они это воспринимают как наказание. Это для нас нормально, что за собой нужно тарелку убрать – не просто закинуть куда-то, а помыть. Маме надо помогать, больных и слабых оберегать– у них это понимание не сформировано. Всегда действовал закон джунглей «кто сильнее – тот и прав».



Когда наши деточки попадали в патронатные семьи, то очень быстро оттуда возвращались. Потому что их заставляли работать. За кем-то тарелку помыть, в детский сад за ребенком сходить. Заканчивался праздник, начинались будни, а с ними обязанности, требования, усилия и условия.

Возвращались они по-разному: иногда инициатором были детки, зачастую, конечно, родители. Как правило, проходило от силы два-три месяца, и ребятки старше двенадцати-тринадцати лет вылетали из семьи.

Понятно, что сначала «медовый месяц» – с ними заигрывали, а потом все равно начиналась жизнь: от них требовали уроки учить, вынести ведро с мусором, элементарные вещи – и они это воспринимали как принуждение.

«Извините, вы же деньги за нас получаете, так и делайте все сами!», – нередко выговаривали они приемным родителям. В детском доме были воспитатели, повара, прачки, уборщицы, дворники, а здесь что, самому? Да, конечно! Чем ребенок младше, тем более безболезненно он к этому относится. А в подростковый период начинались серьёзные проблемы.



Выходные и будни детдома № 37

Я была директором тридцать седьмого детдома, и у нас была целая программа социализации. Мы пытались из своих детишек сделать людей, которые смогли бы жить и выживать сами. То есть по закону очень многие полезные вещи делать нельзя, но по выходным же нет проверок прокуратуры и санэпидемстанции. И вот выходные для взрослых ребят поначалу были «чёрными днями».

По субботам и воскресеньям я отпускала всю кухню, и мы выдавали сырые продукты: мясо и все такое – все в группу. Для этого группы были оборудованы: холодильники стояли, микроволновки, плиты, посуда – все необходимое. Воспитателям запрещалось вместо детей готовить, они могли только подсказывать, сколько солить, что за чем класть в кастрюлю.

В детском доме шестиразовое питание! Еще два раза они имеют возможность покушать в школе и колледже, их же там тоже кормят. Что происходило?

Утро, все лежат, спят, ждут. Первые, кто встает пораньше, ныряют в холодильник и съедают колбасу, которая на бутерброды, сосиски – всё готовое. Быстро все за всех съел и лег спать дальше.

Тем, которые просыпаются позже, достается невареная гречка, грязная картошка и еще что-то. Походят, а делать-то нечего…. В субботу и воскресенье я часто была на работе: должна была все это видеть. Ребята не могли и не хотели что-либо делать даже для себя. И это притом, что многие учились на повара в колледже.

Потом, в конце концов, слышу: начинают греметь кастрюлями; пахнет гарью, потому что они это дело, естественно, спалили. Потом, что делать? Есть-то хочется. Они сбрасываются деньгами, а деньги у них есть; добегают до ближайшего магазина, покупают все ингредиенты заново.

Я с ними воевала два месяца. Чего добилась? Через два месяца они начали назначать дежурных: одни готовят завтрак, вторые обед, третьи ужин. Дежурный стал раскладывать. Потому что в детском доме обычно знаете, как? Кто первый встал – того и тапки. Садятся, обняв тарелку руками, чтобы никто не отобрал.

На деньги, которые раньше уходили на сигареты, они вынуждены были докупать какие-то ингредиенты, потому что в детском питании не положено в фарш добавлять, как дома, молоко.

Спрашивали, как правильно, как лучше, как по-домашнему, стали в блюда какие-то приправы добавлять. Ни одного отравления не было. Денег стало меньше уходить на всякие вольности. Это очень серьезный побочный эффект.

И вот научились мои деточки готовить, потом приносили в кабинет тарелку супа, приготовленного собственными руками, и каждый ждал обязательно похвалы! Я всегда хвалила, даже если были какие-то нюансы. А они с такой гордостью слушали!

Потом стали уже что-то придумывать, сервировать. Стала покупать им книги с кулинарными рецептами, они научились готовить и убирать посуду.

Огромное спасибо нужно сказать воспитателям: Серегиной Нине Ивановне, Колгиной Валентине Ивановне, которых очень уважали и любили. Валентина Ивановна работала на старшей группе у мальчишек, и они ласково называли её «Валюшей».



Следующий шаг – закрыла прачечную для старших ребят. Стирать не умели ни девчонки, ни мальчишки.

Купила в группы стиральные машины, хорошие – на пять, на восемь килограммов сухого белья, поставила. Запретила прачкам брать в стирку белье, одежду от ребят из старших групп. Они сдавали только постельное белье и полотенца.

И вновь «нововведение» вызвало протест. В немецкую стиральную машину, в барабан, забросили вилку и разнесли машину напрочь. Саботаж. Стиральная машина за двенадцать тысяч.

После этого ребята вынуждены были стирать свое белье на руках хозяйственным мылом в течение нескольких месяцев. Стирали – это очень громко сказано – они «возюкали».

Когда я узнавала, что идет санэпидстанция, у нас бывал самый большой кавардак в детдоме, потому что мы срочно снимали все застиранное черное белье, прятали и выдавали новое, белоснежное.

Проходила санэпидстанция, мы все снимали и возвращали обратно. В результате, урок был усвоен. Следующую стиральную машину никто испортить уже не пытался.

Они научились стирать. Раньше одни трусы закинут в машину на 8 килограммов, высыплют туда полпачки порошка и все.

Воспитатель, как терпеливая мама, рассказывала, показывала, объясняла, почему нельзя стирать вместе белое и цветное, почему нельзя сыпать в машинку любой порошок и ещё очень много разных «почему?» Научили, поставили им три корзины, чтобы они сортировали белье – белое, серое, цветное отдельно – и по выходным кто-то один, по очереди, запускал стирку.

Научились гладить. Были дежурные, которые стирали, гладили, пылесосили, выносили мусор.

Потом заключили договор с Домом ребенка, и раз в неделю на целый день отправляла туда девчонок с психологом водиться с ребятишками.

После этого они стали шить, вязать – каждый для своего подшефного ребенка. Стали бросать курить и ранние половые связи тоже прекратились, во всяком случае, бурных разборок из-за мальчишек больше у девочек не было.



Когда мы заключали договор с домом ребенка, я попросила специалистов, чтобы они сконцентрировались в своем рассказе на том, почему рождаются такие больные малыши. Там были и даунятки, и с водянкой головного мозга – с разными патологиями дети. В группу «волонтеров» включали девчонок с десяти лет, которые потом выросли с вполне сформированными взглядами: даже курящих среди них практически не было. С мальчиками дружили, но, видимо, уже с головой дружили.

А с мальчишками… Как заставить мальчишек работать? Чтобы они хотели работать сами? Единственный способ – нужно было, чтобы это им было выгодно и интересно.

У всех деточек обязательно были родственники. Мы сделали рембригаду из мальчишек, покупали им обои, материалы всякие для ремонта квартир их родителей. Бригадиром ставили того парнишку, чья квартира, чьи родители. И лучшего бригадира не было!

Подход был другой. Попробуй, заставь их что-то сделать в собственной комнате в детдоме – никогда в жизни, это не ценится. А тут научились и стирать, и убирать, и готовить, и ремонтировать.

[Barbarella]

Воспитатели детдома: едим детей ложкой?

В учреждениях-стационарах – в доме ребенка, в детском доме, социально-реабилитационном центре, роддоме – везде, где есть какое-то средоточие боли, может работать только особый человек. Человек, который умеет закрываться от этой боли, иначе он ничего не сделает.

Если каждый воспитатель детского дома будет плакать вместе с ребенком, ничего больше он сделать не сможет. Потому что все эти проблемы он принесет к себе домой и через месяц уйдет из этого учреждения.

Поэтому, когда говорят, что вот, работают какие-то злыдни бездушные – это не так. Там работают абсолютно нормальные люди, в основном, с высшим образованием – с педагогическим, психологическим. Это обычные люди, которые умеют, как хирурги, ставить защиту от чужой боли, иначе ты не просто не поможешь, ничему не научишь, но и навредишь ребенку.

Любой стационар – это вообще неблагоприятные условия. Даже когда ребенка кладешь в больницу, это – тоже стресс и регресс в его состоянии. Никто не говорит, что стационар – это хорошо. Это плохо, но беда-то в том, что некоторые семьи еще хуже.

Если бы у нас была налажена система раннего выявления семейного неблагополучия, и была бы выстроена система взаимодействия с этими семьями… А не ждать, когда их выявят, когда они попадут в поле зрения полиции… Работать с семьями, которые находятся на стадии запущенного кризиса, хронической алкогольной и другой зависимости – поздно, нужно начинать намного раньше.



Устройство детей: по закону и сверх закона

В детском доме №37 в 2007 году были две разновидности патроната: промежуточный и интегративный. Промежуточный патронат – это когда на полгода ребенок уходил на воспитание в семью, а через полгода семья оформляла опеку/попечительство или приемную семью и ребенок уходил из учреждения навсегда. Кандидаты в приемные родители об этом знали в самом начале, мы так договаривались.

Почему на полгода? Чтобы можно было посмотреть: подходит – не подходит семья ребенку, справляется или нет. Чтобы ребенок потом вновь не оказался под колесами государственной машины защиты детства – не клали его в больницу, не попадал в приют или другой детский дом. Чтобы если в семье что-то не получается, травма была минимальной.

У меня был случай, когда в течение месяца после оформления опеки над ребенком, опекун приняла решение вернуть его обратно. Ребёнку было семь лет. Она привела его в органы опеки и попечительства, поставила около стола специалиста, развернулась и ушла. И прежде, чем он вернулся обратно в свою группу, ему пришлось пройти обследование в больнице, распределение в учреждение. После всего этого он очень изменился.

Промежуточный патронат нужен был именно для того, чтобы все-таки посмотреть, насколько адекватны люди. Когда они проходят подготовку, все равно нельзя заглянуть человеку в середину и узнать, чего он стоит.

Это тяжело и сложно. Даже в те годы в детском доме, у меня была служба, в которой работали шесть специалистов, хотя у меня было обычное штатное расписание, где один психолог, один социальный педагог. Просто уже тогда в учреждении было шесть экспериментальных площадок, что позволило сформировать службу.

Психологи не просто готовили приёмных родителей, они уже тогда проводили психологическую диагностику. Сейчас у нас только ставится вопрос о том, чтобы ввести обязательную психологическую диагностику для кандидатов в приемные родители, а у нас она была уже тогда. Все, что не прописано в законе, – разрешено, и это делалось в рамках экспериментальных площадок.

Психологи проводили полную диагностику и составляли заключение – рекомендацию для органов опеки: какие риски, ресурсы есть у данных кандидатов. Мы давали рекомендацию, какого ребенка, какого пола, через какой период времени; можно давать ребёнка этой семье или же нельзя совсем.



Директор и усыновители: всё, что могу

В принципе, у директоров детдомов рычаги влияния на семейное устройство есть. Если это усыновление, они как законные представители ребёнка, должны были выступать в суде. В суде они говорят о том, состоялся ли контакт между ребенком и кандидатом в приемные родители, и дают согласие на передачу ребенка в эту семью.

С момента предоставления направления на просмотр ребенка есть десять дней, в течение которых кандидаты в приемные родители могут навещать ребенка в учреждении, общаться с ним. По истечении десяти дней они должны принять решение о том, забирают они этого ребенка, либо берут направление в опеке на следующего, а у специалистов учреждения есть те же десять дней, чтобы понаблюдать за ребенком и кандидатом.

Хотя здесь тоже есть много разных «но». Если ребенок маленький, заходишь в дом ребенка, они же всех называют мамами, все взрослые – мамы. Там очень сложно.

А бывают дети, которые не сразу идут на контакт. Ребятишки из отказничков, которые попадают в систему из роддомов – это самые сложные дети. У них привязанность, как таковая, ни к кому не сформирована. Формировать ее возможно, но, с течением времени все сложнее.

У нас и в Испании

А потом мы еще одну интересную программу ввели, она у нас в детдоме работала с 2007-го года, – подготовку детей к переходу на воспитание в семью.

В службе сопровождения семьи детского дома было несколько подразделений. Первая занималась восстановлением родителей в родительских правах. То есть, мы смотрели, можно ли вернуть ребенка в кровную семью или семейное окружение. Дело в том, что возврат сирот в Москве сильно осложнен тем, что в Москве дают квартиры детям-сиротам. Далеко не каждая семья готова лишиться бесплатного жилья.

Полным сиротам, я согласна, нужно создавать условия для жизни. Предоставление таких же льгот и гарантий для социальных сирот (сирот при живых родителях) – неоправданная и необоснованная государственная мера, влекущая целый ряд негативных последствий для общества в целом.

Почему? Семьи, которые отказываются от ребенка, чтобы он получил квартиру, тем более не готовы вернуть своего ребенка обратно из детского дома.

Ни одна семья в России, если, конечно, она не из чиновников высшего звена, олигархов или преступников, не в состоянии купить своему ребенку квартиру. Обычный человек не в состоянии, а сиротам (социальным сиротам) предоставляется бесплатно и жилье, и образование, и лечение, и пособия. Это как раз стимул для воспроизводства социального сиротства.

Ни в одной стране за рубежом этого нет. Я была на стажировке в Испании, в других странах, смотрела эти системы. Например, испанская система наиболее близка к российской: там тоже было огромное количество детских домов.

И вот с 1980-го года в Испании идет реформирование системы защиты детства, с 80-го и до сих пор.



У нас-то компанейщина: то увидели беспризорных, потом сирот, потом решили всех сирот в семьи раздать – не раздаются, для этого надо повысить всякие стимулы материальные – а это все не работает, оно все работает в обратную сторону.

Смотрите, в некоторых регионах до миллиона рублей уже дают за усыновленного ребенка с особыми потребностями и нуждами. Взяли они ребенка, получили миллион, истратили его, через год вернули, и они не возвращают этот миллион обратно!

Понимаете, срабатывают такие далеко не нормальные, не человеческие схемы, как раз корыстные мотивы срабатывают больше. И эти государственные меры, к сожалению, будят в людях темную сторону – не духовную, не нравственную, к сожалению.

Что делать? Про Испанию я не зря заговорила. У нас разные люди в рамках популистских кампаний пытаются реформировать какие-то части нашей системы … Ну, кампания быстро проходит: чиновники меняются, и в итоге провалы и находки никто не анализирует: не получилось, почему не получилось, что нужно сделать, чтобы получилось? А что будет через пять–десять–пятнадцать–двадцать лет?

А в Испании, с 80-го года над реформой работает одна и та же группа людей, их там шесть человек всего. Эта группа работает автономно, не лоббируя интересы какого-либо ведомства, подчиняется и отчитывается перед президентом, выстраивают поэтапное реформирование системы защиты детства, государственной семейной политики. Они ответственны за каждый этап. У каждого этапа есть свои сроки, свои задачи, свои ожидаемые результаты.

Это путь, дорога со своими указателями, ограничениями и обгон там запрещен. Есть возможность строить эту дорогу на перспективу, на десятилетия вперед. И у этой дороги есть начало и есть конец.

Если бы отечественная программа была устроена так же, она обошлась бы гораздо дешевле, чем наша безумная раздача миллионов. Потому что главное – это работа с кровной семьей на разных этапах… Главное, чтобы дети не становились сиротами вовсе, тем более социальными сиротами, тогда не будет возникать задача передать всех детей-сирот в семьи на воспитание.

Логика навыворот: лучшая мать пьёт и валяется

Чем страшно социальное сиротство? Это явление – очень мерзкая вещь, поскольку оно самовоспроизводящееся, наследуемое. Потому что дети, которые выросли в детском доме, не умеют и часто не хотят воспитывать собственных детей, ищут в жизни легких дорог.

Кто такая хорошая мать в России? Кто в состоянии обеспечить ребенку все? Эта та, которая пьет и валяется. Потому что только сиротам предоставляется жилье, бесплатное образование, бесплатная медицинская помощь, летний отдых в санаториях, оздоровительных лагерях каждый год и все остальное – ни одна семья себе это позволить не может!

Сейчас мы в фонде «Виктория» что делаем? У нас есть программа «Родные и близкие», программа профилактики социального сиротства, и мы работаем на профилактику, но в непопулярной сегодня ипостаси.

Мы работаем с семьями для того, чтобы они не попали в трудную жизненную ситуацию. Чтобы даже не вставал вопрос о том, что нужно ребенка отбирать, изымать, а потом его героическими усилиями устраивать в какие-то чужие семьи; ведь не факт, что дети в этой семье приживутся.

Приемный ребенок – это, по большому счету, имплант, который, неизвестно, приживется, не приживется или будет отторгнут организмом-семьей. Медицина и социальная работа очень близки, принципы одни и те же. Хочешь вылечить тяжелое заболевание, его необходимо выявить как можно раньше! А социальное сиротство – это тяжелая социальная болезнь, опухоль, которая развивается и паразитирует на обществе, вынужденном оплачивать её бесконечные запросы.

Профилактика сиротства на государственном уровне трактуется как раннее выявление трудной жизненной ситуации. А ведь это сиротство уже!

Я всегда спрашиваю: что значит профилактировать сердечно-сосудистые заболевания? У человека уже инфаркт, он уже на смертном одре или как? Нет! Он еще не болен, просто у него есть какие-то предрасположенности – или полнота, или плохо двигается, или у мамы гипертоническая болезнь, или живет в какой-то экологически неблагоприятной территории.

То же самое и в профилактике социального сиротства. Профилактика – это когда еще ты не болен, когда есть предрасположенность. Или ты воспитываешься в неполной семье, а это априори дефицитарная семейная модель. Либо в многодетной, и в этом случае тоже есть дефицит во внимании со стороны родителей к каждому ребенку, дефицит средств для развития и воспитания детей. Либо воспитываешься в полной семье, в которой есть проблемы между родителями, а ребенок как лакмусовая бумажка отражает все взрослые проблемы… Болезнь легче предотвратить, чем лечить…

У нас, к сожалению, женщины воспитывают из мальчиков женщин: мы учим их готовить, убирать, стирать, потому что мужской модели воспитания дать не можем. Некоторые мамы наоборот пытаются научить мальчика быть мужчиной, они сами становятся мужеподобными женщинами.

В результате что происходит? Мальчики, когда вырастают, не понимают, что женщина хрупкая, ее надо оберегать, потому что мама-то, извините, была другая! Поэтому ребенок теряется – женщина, это кто?

Многодетные семьи тоже попадают в группу риска – потому что деток много. Много детей – не до каждого можно дойти, нужна психологическая помощь, педагогическая помощь, нужна поддержка. Нужно развивать этих детей, а не всегда хватает денег, чтобы каждому давать то, что требуется.

К сожалению, на сегодняшний день, «многодетная семья» почти всегда равно «неблагополучная семья» – потому что рожают, не задумываясь о будущем своих детей, в основном неблагополучные, пьющие … Ребенок – очень дорогое удовольствие и позволить себе троих детей может далеко не каждая социально-благополучная семья.

И настоящая профилактика сиротства – это уровень взаимодействия с семьей на ранней стадии семейного неблагополучия, когда мы еще только предполагаем, что оно может быть, что семье сложно, и ей бы в этом помочь. И тогда помощь-то – она дешевая, как правило, психолого-педагогическая.

В последние годы в нашей стране появился новый социальный институт – многодетная мать-одиночка. Сейчас молодые женщины стараются брак не оформлять и собирать все льготы – и как матери-одиночки, и как многодетной семьи, поэтому и получается такой мутант. В таких семьях трое-шестеро детей. Папы при этом могут быть разные, может быть даже один, но в свидетельстве о рождении у детей в графе «папа» прочерк.

Сразу можно прогнозировать какие-то вещи, чего не будет хватать: что мама, как правило, не работает, но и воспитанием детей она особо не занимается, иждивенческая какая-то сущность.

С одной стороны, она демографическую ситуацию в России выравнивает и ей бы медаль на всю грудь, а с другой, она же не выполняет самого основного, не реализовывает базовых потребностей каждого своего ребенка – в развитии, воспитании, социализации.



Боевые бабушки: «перестройка» дубль два

В последние годы работы детдом пополнялся за счет детей, от которых бабушки и дедушки отказывались в подростковом возрасте. И здесь, на самом деле, две беды.

Первая – это когда бабушки не справлялись со своей родительской ролью, то есть собственная родительская модель у них в чём-то ущербная. Они не справились, их дети стали неблагополучными.

И вот у таких родителей бабушки забирают внучат, сразу оформляют опеку. Некоторые родители уезжают на заработки и не возвращаются. Другие уезжают для того, чтобы устроить личную жизнь, и бабушки опять же входят в положение и воспитывают внуков. Но при этом они и не мамы, и не бабушки. То есть, существует ролевая подмена, которая и у ребенка вызывает некую двойственность.

Это самая больная тема – бабушки и дедушки. Я не знаю с чего, но они у нас вдруг взялись подменять родителей. Достаточно много случаев, особенно в Москве, когда бабушки воюют со своими детьми, лишая их родительских прав, забирают у них детей. Честное слово!

И вот бабушки и дедушки забирают ребятишек и воспроизводят либо ту же модель, которая уже не сработала, либо диаметрально противоположную. И то, и другое – плохо.

А в законодательстве у нас сейчас что написано? «Бабушки и дедушки от подготовки как приёмные родители освобождаются». Мы опять подкрепили эту ситуацию.

[Barbarella]

Что такое социальный патронат?

Ситуация в нашей государственной работе с семьями странная. Она странная в силу того, что мы подходим к семье на самых крайних стадиях, когда уже онкология третьей степени или четвертой, когда единственное, что можно сделать – отобрать ребенка. Реабилитационная работа, как таковая, в такой семье почти невозможна.

Фонд «Виктория» имеет статус уполномоченной службы в городе Москве по трем направлениям: по подготовке граждан, по сопровождению приемных семей и по социальному патронату.

Очень многие говорят: «Ой, социальный патронат, да ну, нельзя…», – и так далее. На мой взгляд – это нужно, это очень нужно. Единственное – у нас его неправильно воспринимают.

Что такое социальный патронат? Это когда семья в трудной жизненной ситуации. И в этой ситуации органы опеки и попечительства заключают трехсторонний договор: органы опеки, семья, которую они заставляют подписывать договор социального патроната, и третья сторона – уполномоченная организация.

Это может быть любая общественная организация, которая благодаря своим ресурсам, знаниям, опыту своему, может работать с кризисной семьёй. Это легитимный способ с ней работать. Так-то ни одна общественная организация не имеет права входить в семью, а это как раз: «Хватит болтать, что хотите бороться за семью, вот вам семья – боритесь!».

Что мы делаем? Заключаем договор на год, потому что за шесть месяцев никогда никому не удавалось никакую семью из этой ситуации вернуть. За год, за два – получается, если семья совсем не утратила человеческий облик.

Самое главное – мы предоставляем целый ряд услуг компенсаторного типа. То есть, мы не можем заставить маму лечиться от наркомании или алкоголизма – это добровольно, так трактует наше законодательство. Единственное, что мы можем, – это работать с детьми и компенсировать для них недостаток внимания, заботы и ухода со стороны ущербных родителей.

Мы очень плотно работаем с властью, с государственными учреждениями, ведомствами, с органами опеки. Поэтому у нас есть организации-партнеры, детские сады, центры социального обслуживания, школы, муниципальные учреждения спорта и досуга.

На их базе мы делаем площадки, на которых работают наши специалисты; мы платим им заработную плату, оснащаем эти площадки различной мебелью, игрушками, методическими материалами. И набираем на площадку группу из 10 семей – по десять деток определенного возраста. И вот с этими десятью детками на протяжении полугода изо дня в день, кроме выходных, работают четыре специалиста сразу.

Очень много индивидуальной работы – психолог, социальный педагог, воспитатель, логопед. Самая страшная проблема на сегодняшний день, что дети, сидя перед компьютером, телевизором, – не умеют говорить. Программы, иностранные мульфильмы, которые они смотрят, не способствуют их развитию. Мамы им книжки тоже не читают – намного проще включить телевизор…



Семья в обороне, сады в обороне

Если это семья в трудной жизненной ситуации, они не будут водить ребятишек в наши группы каждый день. Наши семьи очень плохо воспринимают психологическую помощь, считают, что она им абсолютно не нужна – помощь, в ходе которой им бы объясняли и рассказывали, что они делают не так либо не делают вовсе.

Нередко семья воспринимает это как вмешательство в личные дела и занимает оборонительную позицию. Как любая структура, она старается удержать свои границы, не допустить, не пропустить и остаться в стабильном состоянии. Пусть состояние плохое, но стабильное. «Это я пью, это мое дело. Это мои дети, никто ко мне не лезьте!».

Психологическая помощь не воспринимается как помощь, она воспринимается, как вторжение, желание что-то разбередить. Увы, но хорошо принимается только социальная помощь, ну, и педагогическая, но только в отношении ребенка. Даже если мы спрашиваем о каких-то запросах, они говорят: «Да, ребенок плохо разговаривает, букв не знает, к школе не готов, с детьми не общается…», – и так далее.

У нас были дети, которые кусались, мяукали, – натуральные дети-маугли. Были ситуации, где мамы поменяли несколько детских садов, никак не могли договориться с воспитателями. И все воспитатели были плохие, плохо влияли на ребенка, обижали его и так далее. А на самом деле, видя агрессивную модель поведения мамы, ребенок общался с ребятишками так же. Естественно, поэтому он не воспринимался воспитателями.

Знаете, что я увидела в Москве, и что, честно говоря, удивило? Что дети из семей в трудной жизненной ситуации у нас не в детских садах: их неохотно берут в детские сады, потому что родители плохо водят, дети неухоженные, не заплетены, постоянно просыпают и много всяких других социальных составляющих. А ведь именно этим детям это нужно в первую очередь! Просто в первую очередь!

У нас есть детский сад, очень хороший, обычный государственный сад, с группой круглосуточного пребывания. И органы опеки, естественно, по согласованию с нами, направляют в эти группы детей из семей в трудной жизненной ситуации.

А мы предоставляем совместно с учреждением целый комплекс услуг для этих семей. Семьям, как всегда, стиральные машинки, пылесосы и так далее. Больше, конечно, вкладываемся в ребятишек. И они выравниваются, становятся сильными, здоровыми, умными! Они очень быстро развиваются, начинают разговаривать и так далее.

В то же время, воспитатели не готовы работать с такими детьми, потому что с ними очень тяжело работать. И не готовы родители других детей – они не хотят, чтобы в группе вместе с их детьми были дети из таких семей.

В этой группе, помимо государственного воспитателя, есть психолог и социальный педагог, которого даёт наш фонд, узкие специалисты, если они нужны ребенку; мы одеваем и обуваем детвору, покупаем подарки на день рождения.

И наш ребятенок очень быстро поднимается, потому что с ним постоянно занимаются специалисты. Компенсация происходит из-за этого, а не потому, что мы пытаемся компенсировать социально неблагополучных за счет других ребятишек.

Но родители всё равно успевают возмутиться: в принципе не хотят, чтобы такая категория детей была в саду.

Например, у меня в детском доме была девочка. Ей было тогда года три–четыре, но у меня все ребятишки ходили в обычные учреждения: в обычную школу, а маленьких я заставляла водить в детский сад. Так на меня тоже жалобы писали: родители провели собрание и подписали петицию – мол, уберите из группы детдомовского ребенка.

Потому что мой ребенок матерился. Извините, он не матерился, он так разговаривал! Когда ребенок определенное время живет в окружении, где так разговаривают мама с папой, то понятно, что он тоже так разговаривает.

В результате этот ребенок был вначале у меня, потом был передан на патронат, потом под опеку, а затем его усыновили.


Семейная политика: пять уровней защиты

Сейчас у нас очередная кампания – детдома преобразуют в центры. Это тоже совершенно неправильно, рано.

У профилактики социального сиротства есть пять уровней, пять! Мы, как всегда, четыре уровня пропустили и перепрыгнули сразу в пятый. Реформирование детских домов – это пятый, высший уровень. То, что надо делать в последнюю очередь.

Первый уровень – это базовый: когда государство обеспечивает народу определенный уровень жизни, благосостояния. Это повышение зарплат и все остальное. Когда хватает детских садов, школ, когда семье созданы все условия, чтобы она рожала и воспитывала нормальное достойное поколение. Может быть, я говорю какими-то словами из Советского союза, но это на самом деле так.

Второй уровень, он у нас практически отсутствует – это работа с кровной семьей. Это работа с семьей на ранних стадиях неблагополучия, так называемый «актуальный кризис».

Что это за семьи? Это семья, где родился ребенок-инвалид. Этой семье нужна система поддерживающих услуг, чтобы ребенок остался жить в этой семье. Ему там легче, проще, он будет развиваться, будет в среде любящих людей. Сирот будет меньше, в конце концов. Но этого нет!

В Москве семь детских домов-интернатов, в каждом ДДИ в среднем по пятьсот детей. И из них только 25% сирот, а все остальные – домашние дети.

Этой системы мало, не хватает реабилитационных центров, центров по адаптации детей-инвалидов. Недостаточна система трудоустройства инвалидов, чтобы дети-инвалиды работали.

У нас квартиры колясочникам дают на верхних этажах! И с этой коляской потом куда? Если даже в лифт, это только новые дома стали строить так, что в грузовые лифты войдет коляска, а в маленький никогда в жизни не войдет! И можно сидеть на шестнадцатом этаже.

Это второй уровень из всей этой планки, представлена законодательно только трудная жизненная ситуация. Сегодня прежде чем лишить родительских прав, нужно обязательно продемонстрировать, что с этой семьей минимум полгода велась работа.

И во всех наших учреждениях работа с клиентом идет не в выявительном порядке, а в заявительном. То есть если клиент пришел, принес кучу справок, подтвердил, что он нуждается. Это ж сколько сил и здоровья ему надо, чтобы это все собрать!

Он приходит, и ему оказываются какие-то услуги, а какие? Мероприятия, билеты раз в какое-то время. Могут зачислить в группу какого-то пребывания для ребенка один раз в год на тридцать дней. Все для того, чтобы охват населения был побольше. Вот эта помощь, а другой нет.

Сопровождения – когда с семьей работают специалисты каждый божий день, отслеживают ситуацию, – нет.

Услуги получают те, кто хочет их получить, а не те, кому они нужны, – вот в чем беда. То есть, то ли идет реабилитация, то ли люди только числятся на этой реабилитации.

Следующий шаг – это лишение родительских прав, потому что с семьей ничего не происходит. Даже если ребенка забрали в социально-реабилитационный центр, то с ним работают, а с семьей нет.

Опять же, нет у нас каких-то механизмов, которые бы заставляли эту семью работать. Как за рубежом? Там если ребенок оказывается у государства, если ты не справился с ребенком и у тебя его взяли, ты оплачиваешь услуги государства по содержанию своего ребенка.

И эта оплата достаточно серьезная, так что семья мотивирована очень быстро реабилитироваться и забрать ребенка обратно, потому что слишком дорого, когда твой ребенок находится на государственном попечении.

Ну, там, конечно, и пособия совсем другие – все взаимосвязано. Там как только семья попадает в поле зрения государства как неблагополучная, сразу разрабатывается программа реабилитации конкретной семьи.

Почему мама не работает? Может быть, не хватает образования, нет профессии. И ей дают время, чтобы она получила образование, профессию, устроилась на работу – это все входит в рамки программы, и есть куратор, который отслеживает ситуацию, чтобы она как-то закрепилась.

На период реабилитации семьи возможно предоставление социального жилья. Если семья срывается, запивает или еще что-то, они могут еще раз претендовать на помощь, но сроки повторной реабилитации будут уже сокращены.

Обществом занимается общество

Почему профилактикой социального сиротства занимается Фонд «Виктория»? Во-первых, потому что, по замыслу нашего учредителя Николая Александровича Цветкова, с 2004-го года фонд включился в разрешение наиболее востребованных социальных проблем, которые были в России – тогда это были сироты и детские дома.

Затем пришло понимание: если хочешь, чтобы дети были счастливы, необходимо вкладываться в профилактику социального сиротства. Ведь все мы хотим, чтобы наши дети и внуки жили в нормальном обществе, да? Не алкоголизированном, не криминальном, а в хорошем, цветущем!

Это мы все хотим, все об этом мечтаем, но мало кто что для этого делает! А если делают, то не смотрят вокруг, что есть зарубежные практики. Да, они могут быть разные, у нас могут быть лучше, но можно ведь посмотреть собственную историю, ведь это все мы уже делали!

Социальное сиротство не вчера появилось, оно было всегда. На Руси социальными сиротами занимались меценаты, благотворители, обществом занималось общество, им на это давали преференции. На то, чтобы они этим занимались, понимаете? А государство занималось тем, чем оно должно было заниматься – базовым уровнем, чтобы Россия процветала.

Сейчас есть президентские программы, гранты, мы тоже пробуем свои силы в этом направлении. Но монополия в сфере предоставления услуг принадлежит государственным учреждениям, и предоставление некоммерческим организациям возможности работать в этом поле может повысить эффективность услуг для всех категорий населения, количество их, качество и создадут для государственных учреждений конкуренцию.

Услуги некоммерческих организаций более качественные, поскольку направлены не на их количество, а именно на качество. Сегодня общественные организации могут получать госзаказы, но это пока теоретически, механизм предоставления субсидий, заключения контрактов на предоставление услуг не отработан.

За рубежом – все наоборот: там деньги находятся в муниципалитетах и муниципалитеты сами рассчитывают, какие им нужны услуги. Они объявляют конкурс для того, чтобы выбрать организации, которые могут предоставить необходимые услуги, нужного качества и в необходимом количестве.

Я очень рассчитываю, что у нас в государстве достаточно умных людей, которые ратуют за Россию, гордятся ею, дети и внуки которых тоже будут жить на родине, и эти люди уже сейчас будут думать о будущем нашей страны, её силе и независимости.

Я очень на это рассчитываю, во всяком случае!



Социальная помощь: дом строим с крыши

Знаете, когда началось социальное сиротство? В России, в XVIII веке, когда государство полностью взяло на себя призрение детей-сирот, постепенно отстранив от этого само общество.

До этого социальное сиротство как явление, было невыгодно семье, это до поры до времени сдерживало его рост. Но в XVIII веке этим детям стали давать хорошее бесплатное образование за счет государства; затем устраивали гувернантками, гувернерами в богатые семьи, выдавали замуж за достойных людей.

И тогда крестьянские семьи, семьи ремесленников, у которых было много детей, ради лучшей доли стали подкидывать своих детей в сиротские учреждения.

Я почему говорю про детские дома, про реформирование учреждений? Потому что это пятый уровень! Первый – базовый, второй – работа с кровной семьей, третий – это профилактика вторичного сиротства. Когда семья уже лишилась ребенка, когда он попал в детский дом.

Профилактика вторичного сиротства – это профилактика отказов, которая состоит из эффективной подготовки кандидатов, включает адекватную диагностику, чтобы выявлять людей, которые не могут по разным причинам воспитывать детей.

Вторая часть этого же процесса – это психолого-педагогическое и социальное сопровождение приемных семей. Не просто приемных, а всех, кто взял детей, они все приемные с этой точки зрения. У нас на сегодняшний день сопровождение в зачаточном состоянии, а это только третий уровень!

Четвертый уровень – это профилактика репликативного сиротства. Это явление, когда выпускники детских домов тоже отдают своих детей в государственную систему. Они выросли, квартиру получили, все получили, нормально живут, квартиры сдают, не работают – все хорошо. Почему они должны воспитывать своих детей? Пусть и их ребята точно так же вырастут и то же самое получат.

Это репликация, повтор сценария. Да, негативного, но с нашей точки зрения, не с их. Это уже четвертый уровень, и там тоже должно появляться много программ, которые бы не давали это делать.

И вот когда первый уровень сработал, второй сработал, мы перекрыли количество детей-социальных сирот. Следующий барьер – не дали вернуть приемных детей, следующий уровень – не дали тем, которые уже выпускники из приемных семей, сдать своих детей в систему.

Вот тогда в сиротских учреждениях уже нет смысла, их можно реформировать во что угодно! Хоть в какие-то центры, хоть в детские дома пионеров. Понимаете?

А у нас людей из неблагополучных семей меньше не стало! Их становится больше, потому что усугубляется экономическая ситуация. Сирот будет больше-больше-больше. Как отказывались, так и отказываются. Гораздо больше показатели отказов, потому что кому попало детей надавали, а сейчас эти горе-родители поняли, что, извините, это того не стоит – возвращают детей обратно.

Куда детей будем девать, отказников? Их уже очень сложно устроить в семьи во второй и третий раз. И каждый год опять выявляют новых детей, родителей которых тоже нужно лишать родительских прав.



Система помощи: незрелая страна

Раньше в нашу сиротскую систему ежегодно вливалось от ста двадцати до ста тысяч ежегодно. Сейчас просто-напросто сократилось количество детского населения, и ещё теперь очень жестко подходят к лишению родительских прав. То есть, перестали лишать, стали ограничивать. Все то же самое, только лишенных-то нет. Ребенок в стационаре, а родители у него не лишены, а ограничены в родительских правах.

То есть такого ребёнка нельзя усыновить, можно временно передать под опеку, в приемную семью. Раньше мамка в роддоме написала бы заявление и отказалась, и этот ребенок через месяц-два сразу ушел бы под усыновление или еще в какую-то форму устройства.

А сейчас их заставляют писать не отказ, а заявление о приеме ребенка в дом ребенка на полгода. Через полгода эта мамка может придти и написать еще на полгода. Каков результат этого, как вы считаете?

Хотели как лучше – получилось как всегда. Это, знаете, как костюм шьют у Райкина. Один рукава, второй пуговицы, третий подкладку или еще что-то. К пуговицам претензии есть? К пуговицам претензий нет.

С благотворительностью то же самое. Были у меня в детдоме очень хорошие связи, благотворители, спонсоры. Сколько их «разводили» деточки. Пока мы с ними не наладили телефонный контакт. Договорились, что если звонит ребенок (они всем раздавали свои телефоны), они тут перезванивали мне и перепроверяли информацию. Например, позвонил ребенок спонсору, спонсор сразу звонит и спрашивает: «Ирина Ильинична, звонил такой-то, просит деньги на то-то, это правда?»

У меня некоторые деточки просили по семьдесят тысяч на похороны родителей, хотя родителей похоронили давным-давно. Много всего было. Естественно, говорила, чтобы ни в коем случае никаких денег не давали. Хотите помочь — давайте вставим окна, отремонтируем зал, купим одеяла и подушки новые для детей, свозим детей на экскурсию в Кострому и т.д.

Потому что проще всего дать денег и сделать вид, что это помощь. И для себя поставить галку, что ты помог. Сделал доброе дело, тебе наверху зачтется. Во что эта помощь на самом деле выливается? Что ребенку один раз с рук сошло, второй-третий раз, а потом…

У нас пока что еще мало специалистов в социальной сфере. Очень много дилетантов, очень много решений принимается на эмоциях. В метро поначалу тоже всем просящим подавали. Сегодня это явление перестало быть массовым и сразу нищих стало меньше. Дело это стало менее прибыльным.

Фото: Анна Гальперина

Источник: pravmir.ru

[Lenta]

Главное, чтобы деткам в приемных семьях жилось хорошо.