Евгений Чарушин: любимые рассказы о природе для детей

[swetok]

Заново открыла для себя Е.Чарушина :)


Как мальчик Женя научился говорить букву «р»

 Мальчик Женя не умел говорить букву «р».
 Ему говорят:
 — Ну-ка, Женя, скажи: «пароход».
 А он говорит: «палоход».
 — Скажи: «таракан».
 А Женя говорит: «талакан».
 — Скажи: «рыба».
 А он говорит: «лыба».
 Все ребята во дворе над ним смеялись.
 Вот Женя однажды играл с ребятами, сказал тоже что-то неправильное. И ребята стали его дразнить.
 Тогда Женя обиделся и залез на крышу.
 Там на дворе стоял маленький домик, невысокая баня. Лежит Женя на банной крыше и тихонько плачет.
 Вдруг на забор прилетела ворона и здорово так каркнула:
 — Крррааа!..
 Женя тоже каркнул - только получилось: «клллааа».
 А ворона посмотрела на него, наклонила набок голову, прищёлкнула клювом и давай выговаривать на разные лады:
 — Каррр, краа, кррр, ррра, ррра.
 У Жени получается: «клавла, кллл, клклкл».
 Полчаса кричал Женя по-вороньи, язык во рту в разные места ставил и дул изо всех сил.
 У него и язык устал, и губы распухли. И вдруг так хорошо у него получилось.
 — Крррррррраааа!
 Так хорошо «ррр» получается, словно куча камней по камушкам в разные стороны раскатывается: «ррррр».
 Обрадовался Женя и полез с крыши.
 Торопится, лезет и всё время каркает, чтобы не забыть, как «р» выговаривается.
 Лез, лез и свалился с крыши, да крыша-то банная, баня невысокая, и в куст смородины он упал - не ушибся.
 Встал Женя, побежал к ребятам, смеётся, радуется и кричит:
 — Я «рры» научился говорить!
 — А ну, - говорят ребята, - скажи нам что-нибудь.
 Женя думал, думал и сказал:
 — Паверрррррр.
 Это Женя хотел сказать «Павел», да спутал.
 Вот как обрадовался!

Что за зверь?

 Выпал первый снег, и всё кругом стало белым. Деревья белые, земля белая, и крыши, и крыльцо, и ступеньки на крыльце - всё покрылось снегом.
 Девочке Кате захотелось по снежку погулять. Вот она вышла на крыльцо, хочет по ступенькам спуститься в сад и вдруг видит: на крыльце в снегу какие-то ямки. Какой-то зверёк ходил по снегу. И по ступенькам следы, и на крыльце следы, и в саду следы.
 «Вот интересно-то! - подумала девочка Катя. - Что за зверёк тут ходил? Это надо узнать».
 Взяла Катя котлетку, положила её на крыльцо и убежала.
 День прошёл, ночь прошла. Настало утро. Проснулась Катя и скорей на крыльцо - смотреть, съел ли зверёк её котлетку. Смотрит - котлетка цела! Где её положила, тут она и лежит. А следов ещё больше. Значит, зверёк снова приходил.
 Тогда убрала Катя котлетку, а положила вместо неё косточку из супа.
 Утром опять бежит Катя на крыльцо. Смотрит - косточку зверёк тоже не трогал. Так что же это за зверёк такой? И косточек не ест.
 Тогда положила Катя вместо косточки красную морковку. Утром глядит - морковки нет. Зверёк приходил и всю морковку съел!
 Тогда Катин папа сделал западню. Опрокинул на крыльце ящик кверху дном, подпёр его лучинкой, а к лучинке привязал бечёвкой морковь. Если морковку дёрнуть, лучинка отскочит, ящик упадёт и накроет зверька.
 На следующий день и папа пошёл, и мама, и даже бабушка пошла смотреть, не попался ли зверь в западню. А Катя впереди всех.
 Есть в западне зверь! Прихлопнул кого-то ящик, упал с подставки! Заглянула Катя в щёлку, видит: сидит там зверь, белый-белый, пушистый-пушистый, глаза розовые, уши длинные, прижался в угол, морковку дожёвывает.
 Это кролик! Унесли его домой, на кухню. А потом сделали большую клетку. И он стал в ней жить.
 А Катя его кормила морковкой, сеном, овсом и сухарями.

Медведь-рыбак

 В прошлом году я всю зиму жил на Камчатке. А ведь это самый край нашей Родины. Там я и весну встречал. Интересно начинается камчатская весна, не по-нашему.
 Как побегут ручьи, как вскроются камчатские речки, прилетает из Индии красный воробей-чечевица и везде поёт свою песню чистым, флейтовым свистом:
  Чавычу видел?
  Чавычу видел?
  Чавычу видел?
 А чавыча — это такая рыба лососёвой породы. И тут-то начинается самое интересное в камчатской весне.
 В это самое время вся рыба из океана заходит в речки, в ручьи, чтобы в самых истоках, в проточной пресной воде метать икру.
 Идёт рыба табунами, косяками, стаями; рыбы лезут, торопятся, толкаются, — видно, тяжело им: животы у них раздуты, полны икрой или молоками. Иногда они плывут так густо, что нижние по дну ползут, а верхних из воды выпирает.
 Ох, как много идёт рыбы!
 А говорят, в старину, когда на Камчатке было совсем мало людей, рыба шла ещё гуще. В старинных записях так и сказано, что весло в реках стояло и против течения шло «попом».
 Все радуются, галдят. И тоже спрашивают друг друга:
  Чавычу видел?
  Чавычу видел?
  Чавычу видел?
 А она изредка проплывёт — эта чавыча — огромный, драгоценный лосось.
 Плывёт она по дну среди мелкой рыбы — горбуши. Будто свинья с поросятами по двору проходит.
 А через несколько дней вся эта рыба сваливается обратно, в солёную воду. Только уж не косяками, не табунами плывёт она, а вразброд, каждая по-своему. Кто — хвостом вперёд, а кого и по дну катит и выкатывает на берег, как гнилое полешко. Вся рыба еле живая, больная, «снулая». Выметала она икру и обессилела.
 И теперь уже по всей Камчатке другие рыбаки орудуют. Кто каркает, кто крякает, кто рычит, кто мяучит.
 Дикие рыбаки рыбачат.
 Пойду-ка, думаю, в лес, отдохну, да и посмотрю лесных рыбаков. Как-то они с делом справляются. И ушёл далеко-далеко от селения.

  * * *

 Хорошо весной в лесу! Берёзы распускают свои клейкие листья, стоят прозрачные, будто не деревья, а дымок зелёный. Среди них темнеют плотные ели и высокий можжевельник.
 Воздух чистый, лёгкий, еловой смолой пахнет, молодым листом, прелой землёй.
 И хор птичий... И флейта поёт, и трель рассыпается, и чеканье, и посвисты.
 Солнце печёт вовсю. А тень ещё холодная.
 Я подошёл к берегу речки, притаился и сразу увидел рыбака.
 Ай да мужик-богатырь! Ростом с воробья. Рыба его в тридцать раз больше.
 Это голоногий куличишка рыбачит. Вокруг рыбы бегает, суетится, суетится, клюёт. А рыбу из воды на берег выкинуло — дохлая.
 Пищит кулик, ногами семенит.
 Потом прилетели две вороны. Спугнули кулика, а сами рыбу не трогают.
 Видно, уже поели досыта. Как сели на отмель, так и заснули. Сидят, носатые, глаза закрыли. Налетели чайки с криком, с гамом. Стали потрошить эту рыбину. Одна голова осталась.
 Наглотались чайки рыбьего мяса и дальше отправились. А вороны всё спят, не шевелятся.
 Как удачно я выбрал место!
 Тут у речки крутая излучина, и всё, что поверху плывёт, вода выкидывает на берег.
 Пока я тут был, трёх рыб к берегу прибило течением.
 Гляжу — с того берега по камням спускается лиса. Паршивая такая. Шерсть клочьями на боках висит — сбрасывает зимнюю шубу Лиса Патрикеевна.
 Спустилась она к воде, воровато схватила ближнюю рыбу и спряталась с нею за камень.
 Потом опять показалась, облизывается. И вторую рыбу утащила.
 Вдруг лай, вой, визг поднялся: прибежали собаки деревенские да как бросятся с обрыва к воде, к лисице. Видно, учуяли её сверху. Лиса берегом, берегом наверх — и в лес. Собаки за ней.
 Ну и я ушёл. Кого мне тут ждать?
 Ни один зверь теперь не придёт сюда: собачьих следов испугается.
 Снова я пошёл по ручьям и по речкам.
 Видал, как другая лиса рыбу ела — смаковала. Выедала только спинки.
 Ещё крохаля видал большого — с гуся. Он спал среди объедков. До отвалу наглотался рыбы.
 А потом я прилёг и заснул незаметно. Разморило меня. Долго ли спал — не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то самолёт, не то молотилку, а может, и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лёг спать. Лёг и громко-громко захрапел.
 И потом во сне соображаю:
 «Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».
 И тут у меня всё как-то спуталось. Уж я наполовину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.
 Знаю, что это неправда. Сержусь даже.
 Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?
 Потом очнулся... Да нет, это не я храплю... И на храп совсем не похоже.
 Это кто-то рычит неподалёку, фыркает, плещется.
 Поднял я голову. Смотрю — в речке медведь сидит. Здоровенный медведь — старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!
 А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.
 Начал я осторожно-осторожно отползать от речки... И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду — плюх! Я так и замер. Лежу не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерёт меня медведь. Вот выберется на берег, увидит — и конец.
 Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто всё ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?
 Глухой он, что ли?
 Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!
 Сидит Михайло Иванович по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он её то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.
 А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.
 К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается. Маленький и головастый.
 Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать.
 Вижу — достаёт рыбу-горбушу. Прикусил он горбушу и... сел на неё.
 Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?
 Сел и сидит в воде на рыбе. Да ещё и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?
 Вот плывёт мимо вторая рыба, и её медведь поймал. Прикусил и тоже на неё садится. А когда садился, так, конечно, привстал. И первую рыбу течением из-под него утащило. Мне-то сверху всё видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит, да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него и ищи-свищи!
 Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и всё тут!
 Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить; я видел, как они проплыли мимо. Потом опять — р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять всё по-старому: нет прежней рыбы.
 Я лежу на берегу, хочется мне посмеяться, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.
 Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгрёб он её, кладёт под себя...
 Ну, конечно, под ним пусто.
 Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьёт по воде, воду сбивает в пену. Ревёт, захлёбывается.
 Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах, и на меня смотрит.
 А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь — хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!
 И на моё счастье, верно, так и вышло.
 Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушёл в лес.
 А чавычу опять потащило течение.

Медвежонок

 Охотники убили трёх медведиц и три выводка медвежат продали в зоопарк.
 В зоопарке их всех посадили в одну клетку — бурых, рыжих, черноватых, неодинаковых и мастью и ростом — кто побольше, кто поменьше.
 Самый маленький — самый умый. Сидит в углу, чешет животик, лапу сосёт и всё время ворчит.
 А другие весёлые: борются, по клетке лазают, барахтаются, кричат, пыхтят — мохнатые, пузатые, большеголовые, косолапые медвежатки.
 Один хоть и всех перерос, а есть не умеет по-настоящему.
 Его служительница соской кормит. В бутылку молока нальёт, тряпку в горлышко сунет и отдаст ему. Он бутылку облапит и сосёт. Никого к себе не подпускает, ворчит. Страшно так!
 Другой, черноватый, с белым пятном-нагрудником, всё лазает, карабкается. Полез он по железным прутьям клетки к потолку. Прутья-то скользкие — два вершка пролезет, на вершок обратно съедет. Лез, лез, до половины добрался, а дальше — никак. Устал. Вовсю лапами работает, визжит со злости, хочется ему на потолок, а ничего не выходит — вниз съезжает.
 Придумал. Вцепился зубами в железный прут и висит — лапы отдыхают.
 Повисел, отдохнул и сразу до потолка добрался. Потом и по потолку полез, да сорвался, упал и завопил отчаянным голосом.
 Прибежала служительница, взяла его на руки, укачивает, гладит.
 Медвежишко успокоился, учуял в кармане конфету, достал и вместе с бумажкой давай её сосать, причмокивать.
 Принесли медвежатам молочной каши. Все на корытце навалились, толкаются, прямо в кашу лезут, огрызаются, чавкают, чмокают, сопят.
 Вдруг опять кто-то закричал.
 Орёт во всё горло, надрывается.
 А это тот самый сосун, который по-настоящему есть не умеет. Выбрался он из клетки, когда кашу давали, и полез по метле — у клетки метла стояла.
 Полез мишка по метле и вместе с ней свалился. Об пол ушибся, да ещё и палка от метлы его по голове ударила.
 Лежит, закрыл глаза и вопит. А метлу из лап не выпускает.
 Дали ему опять соску.
 Медвежата съели кашу. Так вывозились, что никакой масти не узнаешь — все в каше. Стали полосатые, пятнистые. Поели и снова давай играть.
 Захотелось мне купить медвежонка, да нельзя: в зоопарке медвежат не продают.

[swetok]

Медвежата

 Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.
 В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.
 Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.
 Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила и тряпочками заткнула.
 Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.
 Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.
 Благополучно растут медвежата, ничего себе.
 Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.
 Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле его от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.
 Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.
 К весне подросли, окрепли медвежата.
 А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.
 Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.
 Стала она их гнать из избы: играйте, мол, на улице. Озоруйте там сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше.
 Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.
 Хозяйка спрашивает:
 — Вы что там, озорники, опять наделали?
 А они молчат, конечно, — сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.
 Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.
 Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:
 — Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.
 Или ещё:
 — Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.
 Взмолится хозяйка:
 — Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.
 А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.
 Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.
 Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть. Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:
 — Где твои медвежата?
 — Да на воле, — говорит, — балуются.
 Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.
 И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.
 Бац! С крыши свалился.
 Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.
 Я скорей в избу: спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!
 Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.
 А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.
 Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.

 А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить.
 — Сделай, — говорит, — милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.
 Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.
 Лес им чужой, страшный.
 Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.
 Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.
 Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.

На нашем дворе

Собака
 У Шарика шуба густая, тёплая, — он всю зиму по морозу бегает. И дом у него без печки — просто собачья будка, а там соломка постелена, и ему не холодно. Шарик лает, колхозное добро стережёт, злых людей да воров во двор не пускает, — за это все его любят да сытно кормят.

Кошка
 Это кошка Маруська. Она в чулане мышь поймала, за это её хозяйка молочком накормила. Сидит Маруська на коврике, сытая, довольная. Песенки поёт-мурлычет, а её котёночек маленький — ему мурлыкать неинтересно. Он сам с собой играет — сам себя за хвост ловит, на всех фыркает, пыжится, топорщится.

  Кролик
 Это крольчиха. У неё два крольчонка, — они такие же, как и мать, только маленькие. Уши длинные, хвостики короткие, глазки круглые, и так же, как мать, траву едят. Все в мать удались. Жуёт крольчонок травинку, вся мордочка так ходуном и ходит, носик из стороны в сторону ворочается, а травинка в рот залезает и залезает. Кончилась травинка — крольчонок другую откусит и снова жуёт. Принесу-ка я им морковку, да капустный лист, да корочку хлебца, — пускай жуют.

Свинья
 Вот Хавронья-красавица — вся мазана-перемазана, в грязи вывалялась, в луже выкупалась, все бока и рыло с пятачком в грязи.
 — Поди, Хавроньюшка, в речке ополоснись, грязь отмой. А то в свинарник беги, там тебя и вымоют и вычистят, будешь как огурчик, чистенькая.
 — Хрю-хрю, — говорит.
 — Не хочу, — говорит.
 — Мне здесь приятней!

 Утка
 Утка на пруду ныряет, купается, свои пёрышки клювом перебирает. Пёрышко к пёрышку укладывает, чтобы ровно лежали. Пригладится, почистится, в воду, как в зеркальце, глянет — вот до чего хороша! И закрякает:
 — Кря-кря-кря-кря!

   Верблюд
 Ходил верблюд по степи. Таскал на горбах тяжёлые вьюки. Очень устал, даже похудел; наконец, привели его домой на отдых. Вот он лежит в хлеву, ноги под себя подогнул. Сено, солому жуёт. Ты только смотри его не дразни, а то он рассердится и в тебя плюнет.  

Осёл
 Привязали ослика в репейник. Репей для осла — самая вкусная еда. Он около себя весь репей объел, а до самых вкусных не дотянется: верёвка коротка. Как заорёт осёл:
 — И-а! И-а! И-а!
 Голос противный, громкий. За пять километров слышно.
 Иди скорей, хозяин, перевяжи своего осла на другое место. На необъеденное.

Корова
 Стоит Пеструха на зелёном лугу, траву жуёт-пережёвывает. Рога у Пеструхи крутые, бока толстые и вымя с молочком. Она хвостом помахивает: мух да слепней отгоняет.
 — А что тебе, Пеструха, вкуснее жевать — простую зелёную траву или разные цветочки? Может быть, ромашку, может, синий василёк, или мышиный горошек, или незабудку, или гвоздичку, а может, колокольчик, а может, иван-да-марью? Поешь, поешь, Пеструха, повкуснее — молочко у тебя будет слаще. Придёт доярка тебя доить — надоит полное ведро вкусного, сладкого молока.

Лошадь
 Это конь молодой по лугам бегает, звонко ржёт, копытами землю бьёт. Никто его ещё не осёдлывал, в телегу не запрягал. Растёт он в колхозе, сил набирается.

  Коза
 Идёт коза по улице, домой торопится. Дома её хозяйка покормит и напоит. А если хозяйка замешкается, коза сама себе что-нибудь стащит. В сенях веник погложет, на кухне хлебца ухватит, в огороде рассады съест, в саду кору с яблони сдерёт. Вот какая вороватая, озорная! А молочко у козы вкусное, пожалуй, ещё вкуснее коровьего.

Баран
 Ух какой круторогий да мягкий! Это хороший баран, не простой. У этого барана шерсть густая, волос тонкий-тонкий; из его шерсти рукавицы вязать хорошо, фуфайки, чулки, носки, всю одежду можно соткать и валенки свалять. И всё будет тёплое-претёплое. А таких баранов в колхозе целое стадо.

  Гусь
 А гусь уже выкупался. Пошёл на лужок пастись.
  — Тега, тега, белый гусь,
  Ты цветочков не мни,
  Ты травку не рви,
  Иди ко мне.
  Я тебе хлебца накрошу,
  Зёрнышек насыплю,
  Только ты не щиплись!

 Индюк
 По двору индюк ходит, надулся, как шар, и на всех сердится. Крыльями по земле бороздит и хвост широко развернул. А ребята шли мимо и давай его дразнить:
  — Эй, индя, индя, покажись!
  Индя, по двору пройдись!
 Он ещё больше надулся да как забормочет:
 — А-бу-бу-бу-бу-бу!
 Вот какой болтун-бормотун!

Курочка
 Ходила курочка с цыплятами по двору. Вдруг пошёл дождик. Курочка скорей на землю присела, все пёрышки растопырила и заквохтала: «Квох-квох-квох-квох!» Это значит: прячьтесь скорей. И все цыплята залезли к ней под крылышки, зарылись в её тёплые пёрышки. Кто совсем спрятался, у кого только ножки видны, у кого головка торчит, а у кого только глаз выглядывает.
 А два цыплёнка не послушались своей мамы и не спрятались. Стоят, пищат и удивляются: что это такое им на головку капает?

Перепёлка
 У нас в клетке жила ручная перепёлка. Такая маленькая дикая курочка. Вся коричневая, в светлых полосках. И на горле у неё нагрудничек из пёрышек, будто ребячий слюнявник.
 Перепёлочка ходит по клетке и тихонько насвистывает - вот так:
 — Тюрр-тюрр! тюрр-тюрр!
 А то ляжет на бочок и купается в песке, как настоящая курица, чистит пёрышки, крыльями похлопывает. Мы ей покажем червячка, она подойдёт и клюнет из рук.
 Мы её даже на руки брали, как игрушку.
 Сидит она на ладошке и не улетает. Совсем ручная.
 Но самое удивительное вот что. Как только зажжём мы вечером электричество, перепёлочка сразу начинает высвистывать - кричать:
 — Фить-пирю! Фить-пирю!
 — Что такое она говорит? - спрашивает Никита.
 — Это она тебя спать укладывает. Слышишь, кричит: «Спать пора! Спать пора!»
 Прислушался Никита - вправду похоже:
 — Фить-пирю! Спать пора! Фить-пирю! Спать пора!
 А Никите и в самом деле спать пора. Но только уложить его трудно.
 — Рано ещё! - говорит Никита.
 Перепёлка опять:
 — Спать пора!
 — Да не хочу я!
 — Спать пора!
 — Ну, да я ещё немножко поиграю!
 Тут как раскричится перепёлка, что терпеть больше нельзя:
 — Спать пора! Спать пора! Спать пора!
 — Да уж умываюсь!
 — Спать пора! Спать пора!
 — Да я уж штанишки снимаю!
 — Спать пора! Спать пора!
 — Да что ты кричишь, глупая? Ведь я уже лёг.
 Потушат свет в доме - тут и перепёлка замолчит, и Никита уснёт.
 Так у нас повелось.
 Стала перепёлка укладывать Никиту спать.
 Чуть засвистит она своё «фить-пирю», Никита зевать начинает. Позевает-позевает, а потом умоется, разденется и ложится спать.
 Правда, перепёлочка не только по вечерам, но и в другое время кричала «спать пора», но я сразу же накину на клетку какое-нибудь полотенце или платок, она и замолчит.
 В темноте перепёлки кричать не любят.
 Летом мы переехали жить на дачу.
 В саду устроили перепёлочке большую клетку-загородку. Посадили её туда и ушли в поле собирать цветы на новоселье. А в клетке оказалась щель - перепёлка-то и убежала. Пришли мы обратно, а её нет.
 Вот жалко-то нам было!
 Стали мы её искать. Целый день ищем, целый вечер. В траве роемся, кусты раздвигает. Нет и нет нашей перепёлочки.
 Устали мы, из сил выбились. Никите давно спать пора.
 — Как же я спать буду? - плачет он. - Никто меня не укладывает.
 И вот взошла луна. Яркая-яркая, всё кругом осветила: и траву, и дорогу. Вдруг мы слышим из куста, что у самой дороги:
 — Фить-пирю! Фить-пирю!
 — Она! - говорит Никита.
 А перепёлка ещё громче:
 — Фить-пирю! Спать пора!
 Мы в кусты - и сразу поймали нашу перепёлку.
 Она была вся холодная, мокрая от росы. Вернулись мы с ней домой, заделали крепко щёлку в клетке и посадили перепёлку туда обратно. А Никита пошёл спать.

Про зайчат

 Однажды на даче ко мне прибежал Никита и кричит:
 — Папа, отдай кроликов! Папа, отдай кроликов!
 А я не понимаю, каких кроликов ему отдать. И отдавать я никого не собираюсь, и кроликов у меня нет.
 — Да что ты, Никитушка, — говорю, — что с тобой?
 А Никита прямо плачет: отдай да отдай ему кроликов.
 Тут пришла мама и всё мне рассказала. Оказывается, деревенские ребята принесли с лугов двух зайчат: они их на сенокосе поймали. А Никита всё перепутал. Надо было сказать: «Возьми зайчат», а он говорит: «Отдай кроликов».
 Взяли мы зайчат, стали они у нас жить.
 Ну и славные были зайчата! Этакие мохнатые шарики! Уши врозь, глаза коричневые, большие. А лапки мягкие-мягкие — будто зайчата в валеночках ходят.
 Захотели мы зайчат покормить. Дали им травы — не едят. Налили молока в блюдце — и молоко не пьют... Сыты, что ли?
 А спустили их на пол — они шагу никому не дают ступить. Прямо наскакивают на ноги. Тычутся мордочками в сапоги и лижут их... Должно быть, ищут мать-зайчиху.
 Видно, голодные, а есть не умеют. Сосунки ещё.
 Тут в комнату пришёл Томка, наш пёс. Тоже захотел посмотреть на зайчат. Они, бедняжки, на Томку наскочили, лезут на него... Томка зарычал, огрызнулся и убежал.
 Как же нам накормить зайчат? Ведь они, бедняги, умрут с голоду.
 Думали мы, думали, и придумали, наконец. Пошли мы искать им кормилицу-кошку.
 Кошка лежала на лавке у соседнего дома, кормила своих котят. Она такая пёстрая, расписная, даже нос у неё разноцветный.
 Притащили мы кошку к зайчатам, она как зафыркает на них, как заворчит басом, чуть не воет. Да ну её!
 Пошли мы другую кормилицу искать.
 Видим, на завалинке лежит кошка, вся чёрная, с белой лапой. Мурлычет кошка, нежится на солнышке... А как взяли да подложили к ней зайчат, она сразу же все когти выпустила и ощетинилась. Тоже не годится в кормилицы! Отнесли мы её обратно.
 Стали третью кошку искать.
 Уж в самом конце деревни нашли. На вид такая хорошая, ласковая. Только эта ласковая-то чуть-чуть наших зайчат не съела. Как увидела их, вырвалась из рук да как бросится на зайчат, как на мышей.
 Насилу мы её оттащили и за дверь выбросили.
 Наверное, наши зайчата так и умерли бы с голоду, если бы, на наше счастье, не нашлась ещё одна кошка — четвёртая. Она сама к нам пришла. А пришла потому, что котят искала. У неё котята умерли, и она по всей деревне ходила и искала их... Рыженькая такая, худая; мы накормили её, напоили и уложили на подоконник и принесли к ней зайчат. Сперва одного зайчонка, потом и другого.
 Сунулись к ней зайчата и сразу присосались, даже зачмокали — нашли молоко!
 А кошка сначала задёргалась, забеспокоилась, а потом вылизывать их стала — и даже песенку замурлыкала.
 Значит, всё в порядке.
 Много дней кормила кошка зайчат.
 Лежит с ними на подоконнике, а народ останавливается у окошка, смотрит:
 — Вот так чудо, кошка зайцев кормит!
 Потом зайчата подросли, научились сами есть траву и убежали в лес. Им там вольнее жить.
 А кошка завела себе настоящих котят.

[swetok]

Рябчонок

 Я давно приметил в лесу одну полянку с рыжиками. Они там в траве рассыпаны, как жёлтенькие пуговки. Такие маленькие, что в горлышко бутылки пролезают. Их очень хорошо солить.
 Взяли мы по корзинке — я большую, а Никитка маленькую — и отправились в лес.
 И Томка с нами побежал.
 Мы ещё и до полянки с рыжиками не дошли, как Томка закрутился, завертелся на одном месте около ёлки, — принюхиваться стал. И вдруг совсем близко от нас кто-то громко захлопал крыльями.
 Посмотрели мы за куст, а там ходит какая-то удивительная курочка, ходит и на нас глядит. Пёстренькая такая, мохнатые лапки, а на голове чёрный хохолок — то поднимется колпачком, то ляжет.
 — Это кто? — спрашивает Никита.
 — Тише, тише, — говорю я ему, — не пугай, это рябчиха.
 Вдруг курочка поползла по земле, как мышь, потом встала столбиком, шею вытянула и ещё громче захлопала крыльями. Похлопала, похлопала, взъерошилась вся, будто больная, и поскакала куда-то вбок.
 — Вот так представление! Чего это она так? — спрашивает Никита.
 — Это она хитрит, — говорю, — нашего Томку от цыплят отводит.
 А Томка как увидал рябчиху, так сразу и кинулся за ней.
 Рябчиха прихрамывает, подлётывает, еле бежит, будто она совсем больная. Притворяется.
 А Томка и рад: визжит, лает, вот-вот догонит рябчиху, вот-вот за хвост её схватит! Глупый Томка.
 Увела его рябчиха далеко-далеко и потом, видно, села на дерево. Слышим: Томка лает на одном месте.
 Тут я говорю:
 — Давай-ка, Никитушка, поищем с тобою цыплят. Рябчиха отсюда Томку нарочно увела — значит, рябчата где-то тут затаились.
 Приподняли мы с земли прелую еловую ветку, видим: какой-то гриб-поганка торчит на тонкой ножке. А под поганкой рябчонок сидит. Спрятался и глаза закрыл.
 Я цап его рукой — и поймал. Готово! Попался, маленький!
 А, вот он какой! Совсем как настоящий цыплёнок. Только поменьше, да весь полосатый и пятнистый. Это для того, чтобы легче было прятаться.
 Ещё пуховый, а на крылышках перья — значит, уже летает.
 Я и Никите дал подержать рябчонка.
 — Что же будем с ним делать? — спрашиваю. — Унесём домой или оставим рябчихе? Пожалуй, он умрёт у нас дома без матери.
 — Отдадим рябчихе, — говорит Никита.
 Так мы и сделали.
 Я разжал руку. А рябчонок сидит у меня на ладони и не двигается, боится очень.
 Тут я немножко его подтолкнул, и он полетел.
 Пролетел шагов пять, сел на землю да и с глаз пропал — то ли в яму сунулся, то ли под какой-нибудь листочек залез или просто прижался к земле.
 Ну и ловко прячутся эти рябчата!
 Мы набрали с Никиткой полные корзинки рыжиков и пришли домой.
 А Томка в лесу остался. Его, глупого, рябчиха ещё долго-долго обманывала, от дерева к дереву водила.

Верный Трой

 Сговорились мы с приятелем побегать на лыжах. Зашёл я за ним утром. Он в большом доме живёт — на улице Пестеля.
 Вошёл я во двор. А он увидел меня из окна и машет рукой с четвёртого этажа.
 — Жди, мол, сейчас выйду.
 Вот я и жду на дворе, у двери. Вдруг сверху кто-то как загремит по лестнице.
 Стук! Гром! Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та! Деревянное что-то стучит-трещит по ступенькам, как трещотка какая.
 «Неужели, — думаю, — это приятель мой с лыжами да с палками свалился, ступеньки пересчитывает?»
 Я поближе к двери подошёл. Что же там по лестнице катится? Жду.
 И вот смотрю: выезжает из дверей пятнистая собака — бульдог. Бульдог на колёсиках.
 Туловище у него прибинтовано к игрушечному автомобильчику — грузовичок такой, «газик».
 А передними лапами бульдог по земле ступает — бежит и сам себя катит.
 Морда курносая, морщинистая. Лапы толстые, широко расставленные. Выехал он из дверей, посмотрел сердито по сторонам. А тут рыжая кошка двор переходила. Как бросится за кошкой бульдог — только колёса подпрыгивают на камнях да ледяшках. Загнал кошку в подвальное окно, а сам ездит по двору — углы обнюхивает.
 Тут я вытащил карандаш и записную книжку, уселся на ступеньке и давай его рисовать.
 Вышел мой приятель с лыжами, увидел, что я собаку рисую, и говорит:
 — Рисуй его, рисуй, — это не простой пёс. Он из-за храбрости своей калекой стал.
 — Как так? — спрашиваю.
 Погладил мой приятель бульдога по складкам на загривке, конфету ему в зубы дал и говорит мне:
 — Пойдём, я тебе по дороге всю историю расскажу. Замечательная история, ты прямо и не поверишь.
 — Так вот, — сказал приятель, когда мы вышли за ворота, — слушай.
 Зовут его Трой. По-нашему это значит — верный.
 И правильно его так назвали.
 Ушли мы как-то раз все на службу. У нас в квартире все служат: один учителем в школе, другой на почте телеграфистом, жёны тоже служат, а дети учатся. Ну вот, ушли мы все, а Трой один остался — квартиру сторожить.
 Выследил какой-то вор-ворище, что пустая у нас осталась квартира, вывернул замок из двери и давай у нас хозяйничать.
 У него с собой мешок был громадный. Хватает он всё, что попало, и суёт в мешок, хватает и суёт. Ружьё моё в мешок попало, сапоги новые, учительские часы, бинокль Цейса, валенки ребячьи.
 Штук шесть пиджаков, да френчей, да курток всяких он на себя натянул: в мешке уже места, видно, не было.
 А Трой лежит у печки, молчит — вор его не видит.
 Такая уж у Троя привычка: впустить он кого угодно впустит, а вот выпустить — так нет.
 Ну вот, обобрал вор всех нас дочиста. Самое дорогое, самое лучшее взял. Уходить ему пора. Сунулся он к двери...
 А в дверях Трой стоит.
 Стоит и молчит.
 А морда у Троя — видал какая?
 А грудища-то!
 Стоит Трой, насупился, глаза кровью налились, и клык изо рта торчит.
 Вор так и прирос к полу. Попробуй уйди!
 А Трой ощерился, избочился и боком стал наступать.
 Тихонько подступает. Он всегда так врага запугивает — собаку ли, человека ли.
 Ворюга, видно, от страха, совсем обалдел, метаться начал без толку, а Трой на спину ему прыгнул и все шесть пиджаков на нём разом прокусил.
 Ты знаешь, как бульдоги мёртвой хваткой хватают?
 Глаза закроют, челюсти захлопнут, как на замок, да так и не разожмут зубов, хоть убей их тут.
 Мечется вор, об стены спиной трётся. Цветы в горшках, вазочки, книги с полок сбрасывает. Ничего не помогает. Висит на нём Трой, как гиря какая.
 Ну, догадался наконец вор, вывернулся он как-то из своих шести пиджаков и весь этот куль вместе с бульдогом раз за окно!
 Это с четвёртого-то этажа!
 Полетел бульдог головой вниз во двор.
 Хлоп!
 Жижа в стороны брызнула, картошка гнилая, головы селёдочные, дрянь всякая.
 Угодил Трой со всеми нашими пиджаками прямо в помойную яму. До краёв была завалена в этот день наша помойка.
 Ведь вот какое счастье! Если бы о камни он брякнулся — все бы косточки переломал и не пикнул бы. Сразу бы ему смерть.
 А тут будто кто ему нарочно помойку подставил — всё же помягче падать.
 Вынырнул Трой из помойки, выкарабкался — будто целый совсем. И подумай только, успел он ещё вора на лестнице перехватить.
 Опять в него вцепился, в ногу на этот раз.
 Тут сам вор себя выдал, заорал, завыл.
 Сбежались на вой жильцы со всех квартир, и с третьего, и с пятого, и с шестого этажа, со всей чёрной лестницы.
 А вор только кричит не своим голосом:
 — Собаку держите. О-о-ой! Сам в милицию пойду. Оторвите только чёрта окаянного.
 Легко сказать — оторвите.
 Два человека тянули бульдога, а он только хвостиком-обрубком помахивал и ещё сильнее челюсти зажимал.
 Принесли жильцы из первого этажа кочергу, просунули Трою между зубов. Только таким манером и разжали ему челюсти.
 Вышел вор на улицу — бледный, всклокоченный. Трясётся весь, за милиционера держится.
 — Ну и собачка, — говорит. — Ну и собачка!
 Увели вора в милицию. Там он и рассказал, как дело было.
 Прихожу я вечером со службы. Вижу, в дверях замок выворочен. В квартире мешок с добром нашим валяется.
 А в уголке, на своём месте, Трой лежит. Весь грязный, вонючий.
 Позвал я Троя.
 А он и подойти не может. Ползёт, повизгивает.
 У него задние ноги отнялись.
 Ну, теперь вот мы всей квартирой по очереди его гулять выводим. Я ему колёсики приспособил. Он сам скатывается на колёсиках по лестнице, а назад взобраться уж не может. Надо приподнимать кому-нибудь автомобильчик сзади. Передними-то лапами Трой сам переступает.
 Так сейчас и живёт пёс на колёсиках.

Кот Епифан

 Хорошо и привольно на Волге-реке!
 Посмотри, ширина-то какая! Другой берег еле видно! Блестит эта живая, текучая вода. И всё небо в эту воду смотрится: и облака, и голубая лазурь, и кулички, что, пересвистываясь, перелетают кучкой с песка на песок, и стаи гусей и уток, и самолёт, на котором человек куда-то летит по своим делам, и белые пароходы с чёрным дымом, и баржи, и берега, и радуга на небе.
 Посмотришь на это текучее море, посмотришь на облака ходячие, и кажется тебе, что и берега тоже куда-то идут — тоже ходят и двигаются, как и всё кругом.
 Вот там, на Волге, в землянке, на самом волжском берегу — в крутом обрыве, живёт сторож-бакенщик. Посмотришь с реки — увидишь только окно да дверь. Посмотришь с берега — одна железная труба торчит из травы. Весь дом у него в земле, как звериная нора.
 По Волге день и ночь плывут пароходы. Пыхтят буксиры, дымят, тянут на канатах за собой баржи-беляны, везут разные грузы или тащат длинные плоты.
 Медленно поднимаются они против течения, шлёпают по воде колёсами. Вот идёт такой пароход, везёт яблоки — и запахнет сладким яблоком на всю Волгу. Или рыбой запахнет, — значит, везут воблу из Астрахани.
 Бегут почтово-пассажирские пароходы, одноэтажные и двухэтажные. Эти плывут сами по себе. Но быстрее всех проходят двухэтажные скорые пароходы с голубой лентой на трубе. Они останавливаются только у больших пристаней, и после них высокие волны расходятся по воде, раскатываются по песку.
 Старый бакенщик около мелей и перекатов расставляет по реке красные и белые бакены. Это такие плавучие плетёные корзины с фонарём наверху. Бакены показывают верную дорогу. Ночью старик ездит на лодке, зажигает на бакенах фонари, а утром тушит. А в другое время старик бакенщик рыбачит. Он завзятый рыбак.
 Однажды старик рыбачил весь день. Наловил себе рыбы на уху: лещей, да подлещиков, да ершей. И приехал обратно. Открыл он дверь в землянку и смотрит: вот так штука! К нему, оказывается, гость пришёл! На столе рядом с горшком картофеля сидит весь белый-белый пушистый кот.
 Гость увидал хозяина, выгнул спину и стал тереться боком о горшок. Весь свой белый бок испачкал в саже.
 — Ты откуда пришёл, из каких местностей?
 А кот мурлычет и глаза щурит и ещё больше себе бок пачкает, натирает сажей. И глаза у него разные. Один глаз совсем голубой, а другой совсем жёлтый.
 — Ну, угощайся, — сказал бакенщик и дал коту ерша.
 Кот схватил в когти рыбку, поурчал немного и съел её. Съел и облизывается, — видно, ещё хочет.
 И кот съел ещё четыре рыбки. А потом прыгнул на сенник к старику и задремал. Развалился на сеннике, мурлычет, то одну лапу вытянет, то другую, то на одной лапе выпустит когти, то на другой. И так ему, видно, тут понравилось, что он остался совсем жить у старика.
 А старик бакенщик и рад. Вдвоём куда веселее. Так и стали они жить.
 Бакенщику не с кем было раньше поговорить, а теперь он стал разговаривать с котом, назвал его Епифаном. Не с кем было раньше рыбу ловить, а теперь кот стал с ним на лодке ездить. Сидит в лодке на корме и будто правит.
 Вечером старик говорит:
 — Ну, как, Епифанушка, не пора ли нам бакены зажигать, — ведь, пожалуй, скоро темно будет? Не зажжём бакены — сядут наши пароходы на мель.
 А кот будто и знает, что такое бакены зажигать. Ни слова не говоря, идёт он к реке, залезает в лодку и ждёт старика, когда тот придёт с вёслами да с керосином для фонарей.
 Съездят они, зажгут фонари на бакенах — и обратно.
 И рыбачат они вместе. Удит старик рыбу, а Епифан сидит рядом.
 Поймалась маленькая рыбка — её коту. Поймалась большая — старику на уху.
 Так уж и повелось.
 Вместе служат, вместе и рыбачат.
 Вот однажды сидел бакенщик со своим котом Епифаном на берегу и удил рыбу. И вот сильно клюнула какая-то рыба. Выдернул её старик из воды, смотрит: да это жадный ершишка заглотил червяка. Ростом с мизинец, а дёргает, как большая щука. Старик снял его с крючка и протянул коту.
 — На, — говорит, — Епифаша, пожуй немножко.
 А Епифаши-то и нет.
 Что такое, куда девался?
 Потом видит старик, что его кот ушёл далеко-далеко по берегу, белеется на плотах.
 «С чего это он туда пошёл, — подумал старик, — и что он там делает? Пойду взгляну».
 Смотрит, а его кот Епифан сам рыбу ловит. Лежит пластом на бревне, опустил лапу в воду, не шевелится, даже не моргает. А когда рыбёшки выплыли стайкой из под бревна, он — раз! — и подцепил когтями одну рыбку.
 Очень удивился старик бакенщик.
 — Вот ты какой у меня ловкач, — говорит, — ай да Епифан, ай да рыбак! А ну, поймай-ка мне, — говорит, — стерлядку на уху, да пожирнее.
 А кот на него и не глядит.
 Рыбу съел, перешёл на другое место, снова лёг с бревна рыбу удить.
 С тех пор так они и ловят рыбу: врозь — и каждый по-своему.
 Рыбак снастями да удочкой с крючком, а кот Епифан лапой с когтями.
 А бакены вместе зажигают.

[swetok]

Друзья

Однажды лесник расчищал в лесу просеку и высмотрел лисью нору.
 Он раскопал нору и нашёл там одного маленького лисёнка. Видно, лисица-мать успела остальных перетащить в другое место.
 А у этого лесника уже жил дома щенок. Гончей породы. Тоже ещё совсем маленький. Щенку было от роду один месяц.
 Вот и стали лисёнок и щенок расти вместе. И спят они рядышком, и играют вместе.
 Очень занятно они играли! Лисёнок лазал и прыгал, как настоящая кошка. Прыгнет на лавку, а с лавки на стол, хвост задерёт трубой кверху и смотрит вниз.
 А щенок полезет на лавку — хлоп! — и упадёт. Лает, бегает вокруг стола целый час. А потом лисёнок спрыгнет вниз, и оба лягут спать.
 Поспят-поспят, отдохнут и снова начнут гоняться друг за другом. Щенка звали Огарок, потому что он был весь рыжий, будто огонь. А лисёнка лесник назвал Васькой, как кота: он лаял тоненьким голоском — будто мяукал.
 Всё лето щенок и лисёнок прожили вместе, и к осени оба выросли. Щенок стал заправским гончаром, а лисёнок оделся в густую шубу. Лесник посадил лисёнка на цепь, чтобы он не убежал в лес. «Подержу, — думает, — его на цепи до середины зимы, а потом продам его в город на шкурку».
 Ему жалко было самому стрелять лису, уж очень она была ласковая. А с гончим Огарком лесник ходил на охоту и стрелял зайцев.
 Вот однажды вышел лесник утром покормить лису. Глядит, а у лисьей будки одна цепь и рваный ошейник. Убежала лиса.
 «Ну, — подумал лесник, — теперь мне не жалко тебя застрелить. Видно, не бывать тебе ручным зверем. Дикарь ты, дикарь. Найду в лесу и застрелю как дикую».
 Вызвал он своего Огарка, снял с полки ружьё.
 — Ищи, — говорит, — Огарко. Ищи своего приятеля. — И показал следы на снегу.
 Огарок залаял и побежал по следу. Гонит, лает — по следу идёт. И ушёл он далеко-далеко в лес, еле его слышно.
 Вот он и совсем замолк.
 А вот снова сюда идёт — лай всё ближе, ближе.
 Лесник спрятался за ёлку на опушке, взвёл курки на ружье.
 И вот видит: выбежали из лесу разом двое. Лиса и собака. Собака лает и повизгивает. И бегут они по белому снегу рядышком. Как настоящие приятели — плечо к плечу. Вместе кочки перескакивают, друг на друга смотрят и будто улыбаются. Ну как тут стрелять. Ведь собаку убьёшь!
 Увидали звери лесника, подбежали. Васька прыгнул к нему на плечи, а пёс встал на задние лапы, упёрся в грудь хозяину и хамкает и ловит шутя лисий хвост.
 — Эй, вы, чертенята! — сказал лесник. Спустил курки на ружье и вернулся домой.
 И так жила лиса у него в избе всю зиму — не на цепи, а просто так.
 А весной стала уходить в лес — мышей ловить.
 Ловила-ловила да и осталась в лесу совсем.
 А гончий Огарок с тех пор не гонит лисиц. Видно, все лисицы ему стали друзья.

Волчишко

 Жил в лесу волчишко с матерью.
 Вот как-то раз ушла мать на охоту.
 А волчишку поймал человек, сунул его в мешок и принёс в город. Посреди комнаты мешок положил.
 Долго не шевелился мешок. Потом забарахтался в нём волчишко и вылез. В одну сторону посмотрел — испугался: человек сидит, на него смотрит.
В другую сторону посмотрел — чёрный кот фыркает, пыжится, самого себя вдвое толще, еле стоит. А рядом пёс зубы скалит.
 Совсем забоялся волчишко. Полез в мешок обратно, да не влезть — лежит пустой мешок на полу, как тряпка.
 А кот пыжился, пыжился да как зашипит! Прыгнул на стол, блюдце свалил. Разбилось блюдце.
 Пёс залаял.
 Человек закричал громко: «Ха! Ха! Ха! Ха!»
 Забился волчишко под кресло и там стал жить-дрожать.
 Кресло посреди комнаты стоит.
 Кот со спинки кресла вниз посматривает.
 Пёс вокруг кресла бегает.
 Человек в кресле сидит — дымит.
 А волчишко еле жив под креслом.
 Ночью человек уснул, и пёс уснул, и кот зажмурился.
 Коты — они не спят, а только дремлют.
 Вылез волчишко осмотреться.
 Походил, походил, понюхал, а потом сел и завыл.
 Пёс залаял.
 Кот на стол прыгнул.
 Человек на кровати сел. Замахал руками, закричал. А волчишко опять под кресло залез. Стал тихонечко там жить.
 Утром ушёл человек. Молока налил в плошку. Стали кот с собакой молоко лакать.
 Вылез из-под кресла волчишко, подполз к двери, а дверь-то открыта!
 Из двери на лестницу, с лестницы на улицу, с улицы по мосту, с моста в огород, из огорода в поле.
 А за полем стоит лес.
 А в лесу мать-волчиха.
 Обнюхались, обрадовались и дальше побежали по лесу.
 А теперь волчишко вот каким стал волком.

Как Томка не показался глупым

 Томка не любит, когда над ним смеются, — обидится, отвернётся.
 А потом он научился делать вид, что не над ним смеются, а над кем-то другим.
 Как-то заметил Томка курочку с цыплятами. Идёт поближе — хочет понюхать.
 А курочка как закричит, как прыгнет на Томку — и поехала на нём.
 Едет, клюёт Томку и кричит.
 Так и слышно, как она выговаривает:
 «Ах ты, такой-сякой, невоспитанный! Вот я тебя! Вот я тебя! Не смей к цыплятам подходить!»
 Томка обиделся, но не захотел показаться смешным и сразу сделал вид, что никто его не клюёт, никто на него не кричит. И тогда курочка соскочила с него и вернулась к цыплятам.

Воробей

 Пошёл Никита с папой гулять. Гулял он, гулял и вдруг слышит - кто-то чирикает:
 — Чилик-чилик! Чилик-чилик! Чилик-чилик!
 И видит Никита, что это маленький воробушек прыгает по дороге. Нахохлённый такой, прямо как шарик катится. Хвостик у него коротенький, клюв жёлтый, и никуда он не улетает. Видно, ещё не умеет.
 — Смотри-ка, папа, - закричал Никита, - воробей не настоящий!
 А папа говорит:
 — Нет, это настоящий воробей, да только маленький. Это, наверно, птенчик выпал из своего гнезда.
 Тут побежал Никита ловить воробья и поймал.
 И стал этот воробушек жить у нас дома в клетке, а Никита кормил его мухами, червяками и булкой с молоком.
 Вот живёт воробей у Никиты. Всё время кричит - есть просит. Ну и обжора какой! Чуть утром солнце покажется, - он зачирикает и всех разбудит.
 Тогда Никита сказал:
 — Я научу его летать и выпущу.
 Достал воробья из клетки, посадил на пол и стал учить.
 — Ты крыльями вот так маши, - сказал Никита и показал руками, как надо летать.
 А воробей ускакал под комод.
 Покормили воробья ещё денёк. Опять его посадил Никита на пол учить летать.
 Никита замахал руками, и воробей замахал крыльями. Полетел воробей!
 Вот он через карандаш перелетел.
 Вот через красный пожарный автомобиль перелетел. А как стал через неживую кошку-игрушку перелетать, наткнулся на неё и упал.
 — Плохо ты ещё летаешь, - говорит ему Никита. - Давай-ка я тебя ещё денёк покормлю.
 Покормил, покормил, а назавтра воробушек через Никитину скамейку перелетел.
 Через стул перелетел.
 Через стол с кувшином перелетел.
 Вот только через комод не мог перелететь - свалился.
 Видно, надо его ещё кормить.
 На другой день Никита взял воробья с собой в сад, да там и выпустил.
 Воробей через кирпич перелетел.
 Через пенёк перелетел.
 И стал уж через забор перелетать, да об него стукнулся и повалился.
 А на следующий день он и через забор перелетел.
 И через дерево перелетел.
 И через дом перелетел.
 И совсем от Никиты улетел.
 Вот как здорово научился летать!