|
Risha
|
 |
« Ответ #84 : 28 Января , 2019, 18:20:46 » |
|
«Я чувствовал себя хуже среднего идиота». Евгений Гришковец — о том, как тяжело было учиться в школе из-за дислексии
Писатель Евгений Гришковец по просьбе Ассоциации родителей и детей с дислексией впервые — и очень откровенно — рассказал о том, каково было мальчику с дислексией в советской школе (плохо), как работает мозг у таких детей (по-другому) и как он помогает своим дочерям с дислексией преодолеть трудности в учёбе.
Я пошёл в школу в 1974 году в Ленинграде. Я был приезжим мальчиком из Сибири, и это всем вокруг было хорошо известно. Ленинград тогда был особенно чувствительным городом: приехавшим, тем более из Сибири, было тяжело. Я читал хуже и медленнее всех. Учительница понимала, что я не идиот, но думала, что я очень ленивый. Она была жёсткая и безжалостно ставила мне плохие оценки. Писал я с большим количеством ошибок и медленнее всех. У меня был красивый почерк, хорошая память, я лучше всех рассказывал или пересказывал. Но я никогда не успевал, никогда не укладывался в нормативы — это было очень тяжело.
Родители не понимали, что со мной происходит. И мама, и папа учились блестяще. Поэтому, когда я приносил двойки, я слышал: «Этот учебник написан для среднего идиота. Почему же ты с этим не справляешься?». Я чувствовал себя хуже среднего идиота — это было унизительно. Чтобы добиться минимальных результатов, мне нужно было учиться через скрип зубов. Мои родители этого не видели, потому что просто не знали, что может быть причиной. Меня никогда не водили ни к каким специалистам. Они тоже думали, что я умный, но ленюсь. По всем основным предметам — алгебра, геометрия, физика и русский язык — у меня тройки в аттестате.
У папы случались иногда припадки педагогики. Тогда он решал сидеть со мной за уроками или стоять у меня над душой, чтобы я под его контролем делал всё правильно. Это всё довольно быстро заканчивалось истерикой, брошенным учебником в стену и сломанной линейкой. Ситуацию спасала только его любовь ко мне.
Когда мне было девять лет, я вернулся обратно в Кемерово. И учителя, и одноклассники обращали на меня внимание, потому что я был мальчиком, который пожил в большом городе. И что же? Все же ждали мальчика из Ленинграда, а он читать не может! Тут мне, правда, чуть больше повезло: учительница была внимательнее и сердобольнее, чем в ленинградской школе. Но я всё равно не мог сдать ни один норматив по чтению.
Я не укладывался в нужное время — один-единственный в классе. Это было ужасно и невыносимо для меня, вплоть до судорожных рыданий.
Потом учительница, не понимая, почему так происходит, тайком давала маме текст для чтения. Я быстро выучивал его наизусть и изображал, что читаю, чтобы сдать норматив.
Я много мотался по разным школам, но мы жили на окраинах — и это были плохие школы. Однажды, например, меня перевели в школу с английским уклоном, где дети с третьего класса изучали язык, а я был на уровне «the table» и «may I come in». Мне нужно было — с моими особенностями — сразу же влиться в класс, где дети четыре года по усиленной программе изучают английский и читают Джека Лондона в оригинале.
Я выходил вечером во двор с карточками, по которым часами заучивал слова. Ещё я столкнулся с тем, что не запоминаю, как пишутся слова на английском языке. Когда у нас начались уроки так называемого технического перевода, я единственный из класса не мог освоить клавиатуру. Это получалось даже у тех, кто потом пошёл в ПТУ! Я не мог — и всё.
Я не понимал, что со мной происходит лет до 25. Я же никогда не представлял себе, как можно думать и видеть иначе! Конечно, я понимал, что со мной что-то не так. Однажды я прочитал статью про Лару Флинн Бойл, где она рассказывала про свою дислексию. Я узнал в этом описании себя.
Я был фанатом сериала «Твин Пикс», и мысль о том, у нас с Флинн Бойл похожие особенности, мне понравилась. Но, главное, я наконец-то понял, что со мной! Я не стал думать, что я лучше или хуже остальных, какой-то «человек дождя». Просто понял, что с этим надо научиться жить, что дело не в безалаберности и лени, как мне вдалбливали в голову всю жизнь.
Я до сих пор медленно читаю. Например, обычно люди читают художественную литературу с одной скоростью, а газеты — с другой. Я же одинаково медленно читаю всё, поэтому в какой-то момент я просто перестал читать газеты. Они дурно написаны, а я читаю их так же внимательно и медленно, как и художественную литературу.
Я не могу читать инструкции. Смена мобильного телефона или обновление системы — это катастрофа.
У меня случаются истерики, поэтому я живу фактически без компьютера, без электронной почты, чтобы никому не отвечать
Это отнимает у меня массу времени. Я пишу все тексты от руки. У меня проблема ещё и с цифрами — я их не воспринимаю вообще. Мне проще записать цифры словами. Зато я идеально чувствую время: не глядя на часы, могу сказать, что прошло 15 минут разговора.
У меня странно работает память. Мои друзья знают, например, что я точно запоминаю, как кто был одет вчера на вечеринке, где лежали вещи, кто и что ел. Это, конечно, хранится в памяти не безгранично, но я понимаю, что у меня память намного лучше, чем у большинства людей, которых я знаю. При этом я многократно пытался учиться водить машину, но сдался в конце концов, потому что для меня оказалось мукой попытка сосредоточиться на панели приборов, смотреть только вперёд, отключить боковое зрение. Меня всё отвлекает!
Я написал первый литературный текст в возрасте 37 лет. Первую пьесу — в 33 года. До этого я делал только спектакли, сначала полностью запоминая, а потом записывая текст. Я могу в уме полностью редактировать текст, меняя композицию. Однажды писатель Сорокин пытался меня проконсультировать: «Тебе нужно вести дневник произведения, чтобы избежать литературных ляпов». Я попытался, а потом понял, что мне не надо вести дневник, потому что я помню весь текст до запятой, постранично. Каждую строчку в огромном тексте. Легко держу в голове семь спектаклей. Могу производить очень быстрые действия по редакции этого текста в процессе спектакля.
Я не знаю, как фантазируют другие люди. Я по-другому никогда не мыслил — это моя норма. Но я также знаю, что гораздо точнее умею формулировать. Я вижу картинками, поэтому могу описать всё в самых мелких и точных деталях. Правда, записать мне это очень сложно. Я пользуюсь большим количеством слов, но не запоминаю, как они пишутся. Например, каждый раз, когда я пишу слово, я применяю правило. Я же филолог ко всему прочему! Поэтому надо мной все смеются. Однажды я написал слово «пылесос» с двумя ошибками: «полиссос». Мои рукописи может читать только моя жена, потому что всем остальным показывать стыдно — там в каждом слове ошибки.
Когда у моих детей обнаружили дислексию, я уже был подкован
С детьми та же самая история. У старшей дочери Наташи — дислексия, и у сына тоже, но получше. А у младшей, как мы сейчас понимаем, совсем сложная форма. Например, она начинает делать домашнюю работу со второго задания. Мы спрашиваем: «Почему ты начала со второго?». А она просто не видит то, что написано с левой стороны! Ей нужно отдельное усилие, чтобы выполнять самые простые задания учителей.
Поэтому так важно просвещать педагогов. Нужно, чтобы одноклассники все понимали, потому что насмешки могут стать серьёзной травмой для ребёнка. К ним просто прилипает «дебил» или что-нибудь в этом роде. Поэтому учителей и родителей нужно обязательно информировать. Ведь в некоторых семьях, я знаю точно, доходит до того, что дети готовы на себя руки наложить.
Когда я понял, что у моих детей те же особенности, я не удивился. Сам я уже был подкован, но мне нужно было это объяснить жене. Я её успокаивал и пытался объяснить, как работает моя — и детей — голова.
Жена реагирует спокойно и даже смеётся: «Как я живу среди вас, дислексиков-дисграфиков!»
Поскольку мы с ней учились в одной группе в институте, она видела, что в учёбе мне очень нужен посредник — человек, который перевёл бы для меня сказанное педагогом. Нашёл какие-то другие слова, если я просто не врубаюсь и всё. А когда врублюсь, дальше я уже сам. Мне хватало немного времени, чтобы подготовится к экзамену, но один я этого сделать не мог.
С детьми мы не говорим о дислексии. Наша задача — чтобы у них не было серьёзных комплексов. Поэтому мы не говорим, что с ними что-то не так. Если сказать восьмилетнему человеку, что у него есть какая-то особенность, это может его травмировать. Конечно, до поры до времени. Старшая дочь всё понимала про себя уже к 14 годам.
Во-первых, нельзя требовать от такого ребёнка выполнения общих нормативов. Ведь для них многие вещи просто непреодолимы. Не просить читать вслух. Не издеваться, не заставлять писать диктанты. Не давить на ребёнка, потому что результатом этого давления будет только одно — вы сломаете человека. И этот маленький человек будет абсолютно несчастен. Он будет идти в школу, как на каторгу.
Когда учитель всё это делает при классе, это совсем невыносимо. Моя учительница в Ленинграде заставляла меня (я картавил) вставать и произносить «Крейсер Аврора» до тех пор, пока я не научусь выговаривать букву «р». И в этом самом чудесном возрасте, когда человек должен заряжаться на всю жизнь счастьем, я был абсолютно несчастлив.
Главное, что вы должны помнить: если у ребёнка дислексия, он не ленится — он не может. Не надо ужасаться тому, что ваш ребёнок плохой — он чудесный! — просто в этом смысле у него есть особенности. Я точно знаю, что мои дети чудесные: умные, остроумные, удивительные. При этом не надо в них культивировать мысль, что они особенные или гениальные. Просто помогите ребёнку принять свою особенность и как-то научиться с ней жить. Попытайтесь понять, какие преимущества она может ему дать в жизни.
|
stahvera 21:00
→ КАК ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К "бабк... 84 /Клуб ОБС
